Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

Можно ли избегнуть неизбежного? И где кончается твоя воля? Не грех ли шагнуть в сторону? Да он и не думал ни о чем таком, а просто, не отводя взора, смотрел на таинственное представление, даваемое среди гор без зрителей — сам он не в счет — он все равно был среди тех, он даже увидел себя там, как Риту или Виктора; с умилением до озноба он наблюдал беззащитную игру взрослых людей, танцы журавлей под грозовым небом. И в голову не приходило, когда он так легко и беспечно взошел на виноградный холм и застыл, обернувшись, что это его звездный час — яркая осень в горах, странное, потешное дело, эти женщины, и даже то, в конце концов, как он взошел на холм. Откуда было знать, что все обрушится и он будет бесконечно сдавать, сдавать несдаваемое кино, и до самого конца с ним пребудут только бессменная Тарабанова, к финалу уставшая подкрашивать виски, и бифокальный Петров. Да еще Лина укором судьбы мелькнет иногда в студийных коридорах, патрулируемая угрюмою напомаженною критикессою. Но это потом. А сейчас словно сквозь дождь старинных лент он смотрел на чудо в долине, и ему казалось, он слышит — не ветер, нет, а тонкий звук льющегося сквозь пальцы золотого песка времени, а время было — между тем как…

Живые вещи

Новорожденный младенец входит в мир головой, а не ножками. Не календарный, настоящий двадцать первый век в поэзии будет отмечен прежде всего новым содержанием, острым лучом мысли. Дарье Кулеш есть что сказать. Современный мир, погрязший в апатии и обыденности, ее явно раздражает, но это раздражение — творческое. Юная поэтесса азартно погружается в житейский хаос, надеясь создать из него что-то стоящее, причем создать не только на бумаге. Ее жизнетворческий порыв, максималистская мечта о построении человека из груды черновиков явно перекликаются с поэзией русского футуризма. Что ж, если из футуризма вычесть социальный утопизм, то эта могучая система словесно-стиховых приемов еще может дать небывалые результаты — в отличие от постакмеистического болота, в котором все еще продолжают тонуть унылые стихотворцы чуть ли не трех поколений. Дарья Кулеш уже опубликовала одно выразительное стихотворение в «Арионе», но настоящий дебют ее — здесь и сейчас: в «Новом мире» экспонируется по-настоящему индивидуальный новый мир со своими дерзкими и властными законами.

В Лионе илиЛиллепод ливнем я шла и смотрела вниз:в черных лодочках белые ноги моиплыли…Я не сразу тебя заметила.…В серебристом «пежо»ты присохшие брызги стираешь с моейголени,а я ничего не чувствую —как будто ты ластиком трешьбумагу.Зачем?И дождь уже вроде бы кончился…Щекотно!Целуешь мне кончики пальцев:сухие леденцы ногтейскользнули по твоим губам;на язык, на зубок не попали —еще не успелраспробовать.А ну-каотнимуруку!Ты не в глаза, а на глазасмотришь.Я для тебя — совсем не я,а части телав одном наборе —все включено!Грудь, ноги, шея, губы, волосы —все пункты списка комплиментамиперечисляешь и прицениваешься.Какая денежная мелочность!Как будто ты на распродаже:успеть бы быстро нахвататьпобольше! По дешевке!Даже имя свое — Франк,как монетку, мне бросил ты.Ты уверен во мне — заплачено:целый день провозил по городу, угощал, говорил приятностиэтой глупенькой русской девочке…А я — ускользну, обману.…Никогда бы тебе не пришло на умпростую нежность — такую мелочь! —ни за что, словно милостыню, подать:просто положитьпоцелуйна дно моей ладони —в протянутую руку…Недо —Вряд ли каждый из насбыл задуман отдельно.Просто кто-то занудно пытается сделатьчеловека.Далеко не всегда получается.Вокруг — черновые лица.

Это мы не проходили, это нам не задавали…

Погибла.Убита.Как температура,сбита —холодно в классе,где поминают ее.На доске: фото;старательно имя написано мелом;две белые розы прилеплены скотчем белым,на пластырь похожим.Розы устали —будто стрелки обратно идущих часов,на полседьмого почтиупали;внезапно — задолго до полночи —время нулей настало —часы встали.Сорваны стрелки, как розы, —страшен пустой циферблат!По-английски стрелки — это руки,и циферблат безрукий —даже не калека, а пятнобез конечностей, без лица,без движенья,без начал, продолженийи концов;плоская дыра, в которой нетуничего —даже глубины.Неужелипо ту сторону жизни и временитакая же пустота?

Отрезвляли нас всякие-разные —по семьразотмеряя,отрезали резоны при свете разума,заверяя:обществоне организм,а механизм.Нам-то какая разница?!Не припугнешь неживым и мертвенным:боимся мертвого —того, что жило.В нервную полночь сова Минервинадоложила:ваш мирумер.Страшно, зябко себя заставлять понять,что стручки побуревшие —это рыбки засохшие(из стеклянного ящика — прыг! — и в щель);что свернулась не шина клубком вон там —это тушка собачья в грязи лежит;что тряпица пернатаяпо асфальту размазанаи т. п.Древним спокойнее быловерить, что все в мире дышит.Мы же покоимся с миром,видя кругом только вещи,чуждые жизни и смерти.Дети боятся, что вещи — живые.Мы же боимся, что вещи —мертвы.Увы,это так.

Прохожая —престарелая дурочка:лицосдвинутое,как ящик стола,выдвинуто;сверху тудаукрадкойсмахиваютвсяческий хлам,дабы всем Божьим рабамбыл виден одинпорядок.А мы?Нам тоже — только бы прибрать,порядок навести:не я ведь и не ты,а тотist tot.Кто помер — ничего с собой не заберет,а ведь добру, поди, негоже пропадать —так почему бы нам бесхозное не взять?..

Давным-давно, жила-была, так получилось:лаборантка Сим-Симаоткрылась —и правда речь о золоте. О томколечке именномна пальце безымянном:— А это мужс войны привез!И надпись на колечке есть:«Генрих und Гретхен.Дата».— Да тычто же, Сима,чужое носишь?— Ну и что? Мне какое дело?Сколько зим, сколько лет!— Не свою ты судьбу надела,оттого тебе счастья нет!Ворнаказан, хотя и не пойман:муж твой, Сима, —специалистзапойный,а чадо —исчадие:с 13 лет —все пьянь, мужики……Разве это,Сима,твояжизнь?Молчи и спи — не надо отвечать.

Лишь дикари считают явью даже сон;мы приучились даже в жизни спатьи не трудиться понимать,что к чему нам снится,не надеясь добудитьсясебя.

Алексей Варламов

Присяга

Варламов Алексей Николаевич родился в 1963 году. Закончил МГУ. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва» и др. Первый лауреат премии «Антибукер» за опубликованную в «Новом мире» в 1995 году повесть «Рождение». Живет в Москве.

Если к сосне поднести горящую спичку, она вспыхнет, как свеча.

— От одной спички?

— У нас тоже никто не верил. А потом весь лес спалили.

— Слушай, а как ты думаешь, нам бром в чай подсыпают?

— Да хер его знает.

— А то ко мне в воскресенье жена приезжает.

— Везет…

Мы лежали на сухой земле, глядели, как уходят в небо, сближаясь верхушками, высокие деревья, и курили. Сосны раскалились от зноя, насыщая воздух смолой, и слабо шумели. По устланному ветками небу бежали облака, где-то далеко стучал дятел и скакала с дерева на дерево рыжая белка. Хотелось лежать и лежать. Глаза слипались, земля куда-то проваливалась, а деревья клонились и падали.

— Кончай, перекур! Рота-а! Стройсь.

Толстый человек с тонкими ногами, одутловатым брюзгливо лицом, но еще энергичный и свежий, в щегольских хромовых сапогах намеренно на нас не смотрел. Рядом с ним надрывался щуплый паренек со старательными и злыми глазами. Три дня назад он был назначен старшиной. Избравший его для этой должности толстяк с двумя звездами на погонах находился на той роковой стадии военной карьеры, когда офицер либо получает звание полковника, либо остается навсегда подполковником, и из кожи вон лез, чтобы случилось первое, а не второе. Старшина — единственный, кто знал службу, — как бы по ошибке обращался к нему «товарищ полковник». Мы не обращались никак, а старшину презирали. От подполковника зависело наше настоящее, а от нас — его будущее. Точнее, от того, как пройдет наша рота на плацу в день принятия присяги, когда в воинскую часть прибудет декан, парторг и главный университетский генерал.