Геннадий Лазарев - Боль
Вечером, отправив на дно реки танк и два грузовика с солдатами, взвод на трофейных мотоциклах помчался вдогонку за полком.
Все это военрук вспомнил за короткий миг. И зримо представил. И вновь пережил. Ведь тогда и его зло ужалил осколочек проклятой немецкой гранаты…
— Те, которые повзрослее, знаете где? — он нервно махнул рукой. — Тама! В окопах! Танки поджигают… с винтовками! Танки, понятно? А отдельные штатские в это время подберезовики собирают…
Лесничий промолчал, только вдруг побледнев, глянул с укором и прибавил шаг. Военрук понял, что переборщил, смутился. В это время в просветах между деревьями забелела одна поленница, другая, и он, чтобы стушевать неловкость, спросил:
— Наши… дровишки?
Лесничий молча свернул на поляну, за которой широким клином врезалась в березняк делянка. Она была обезображена разновысокими, уже прихваченными гнилью пеньками и хаотичной порослью молодняка. И только золоченые солнцем поленницы неуверенно утверждали, что лес здесь когда-то рос не напрасно.
— А вон и транспорт! — Лесничий показал в сторону развесистой березы, под которой стояли крестьянские телеги.
— Лошади когда будут? — поинтересовался военрук. — Надо, чтоб показали как запрягать. Ребята вряд ли знают эту науку…
— Запрягать, говоришь? — Лесничий глянул на все еще стоявших в строю мальчишек, посоветовал вполголоса: — Пусть побегают…
— Инструмент сложить под березой! Без надобности не брать! — скомандовал военрук. — Разойдись!
— Видать, тебе не все сказали, — отведя военрука в сторону, продолжал лесничий. — Нема в колхозе лошадей. Вывелись… Нонешней весной у Левушкина на быках и коровенках пахали. А теперь он и этих не даст! Решил стадо возродить. Грызется со всеми! Может, так и надо… Так что самим придется… впрягаться…
Древний старичок, сидевший на завалинке крайнего дома, словоохотливо пояснил:
— Ежели вам, гражданин хороший, наш председатель нужон, чуток поспешайте, застанете дома… Недавно проезжал тут Дементий Захарыч на своем транспорте… на обед, значит…
«Ишь, разъездился!» — с неприязнью подумал военрук и сердито зашагал по пустынной, словно вымершей улице.
Перед веселым крылечком справного дома был приставлен к палисаднику облезлый велосипед. Военрук, устыдившись своих подозрений, улыбнулся. В избу решил не заходить, присел на лавочку возле ворот.
Из подворотни, в умилении виляя хвостом, выполз на брюхе щенок. Перевернулся на спину, в ожидании ласки пустил вверх фонтанчик. Военрук не удержался, потрепал щенка за уши.
Вскоре раздались шаги и на крыльцо вышел, судя по всему, председатель. На нем были серые от застарелой пыли сапоги, галифе, клетчатая поверх галифе рубаха, плоская, как блин, кепчонка.
— Здравствуйте, Дементий Захарыч!
— Здорово… — сухо буркнул председатель.
— Я к вам по делу…
— Почему не в сельсовете ожидаете?
— В сельсовете, как я понял, застать вас трудно…
Военрук стал суетливо расстегивать планшетку, и только теперь Левушкин, должно быть, понял, что перед ним такой же, как и он сам, бывший фронтовик. Кашлянул в кулак, смущенно одернул рубаху.
— Та-а-к! — протянул он разочарованно, когда ознакомился с документами. — За хлебушком, значит?
— Не только… — робко вставил военрук.
— …можно подумать, что хлеб у нас готовыми булками растет! Зерно мы выращиваем, дружок! Зерно! — распаляясь, возвысил голос Дементий Захарович. — А зерно в первую очередь — наверно слышал? — сдается государству, засыпается на семена… А уж что останется, выдается колхозникам на хлебушек. По трудодням… Так вот, дружок, почитай с середины зимы мои колхознички и я сам хлебушка не едим…
— Не понял… — опешил военрук.
— А что тут понимать? Вашу школу прошлой осенью на подборку колосков посылали?
— Посылали, как же!
— Так какого ж тогда черта ты пришел? Откуда ему взяться, хлебу-то? Нет у меня… Ни зернышка! Все посеяли…
Военрук молчал. Вспомнил, как до самого снега классы, словно стрелковые взводы в атаку, цепью ходили по закрепленным полям, подбирали случайно не попавшие под серп колючие колоски ржи, как мальчишки тайком шелушили их и воровато отправляли зернышки в рот.
— В поселке леспромхоза хлеб выпекают… для рабочих, — успокоил Левушкин. — По карточкам могут дать…
— Далеко это? — оживился военрук.
— От Маркина по железке километров семь. — Председатель еще раз прочел письмо, вздохнул неопределенно. — Не вовремя вы приехали, вот что я тебе скажу! Грибов нету, картошка только-только проклюнулась — самая голодная пора! По мне бы лучше реку какую форсировать, ей-богу! Авось бы пронесло. А тут — ребятня, кормить надо. Не знаю, как и быть… Нет ведь у меня ни картошки, ни мяса!
— Как же так, — не сумев погасить досаду, военрук с недоверием посмотрел на председателя, — деревня — и без мяса?
— Не стану же я из-за каких-то полутора пудов, которые тебе выписали, корову по горлу ножичком… И никто мне не прикажет. Хоть под трибунал! Знаешь, сколько у нас их осталось? Слезы одни! Я каждую, можно сказать, как бабу, по глазам узнаю. — Председатель умолк на минуту, потом с грустью добавил: — Ты по деревне шел, много ребятишек видел? То-то и оно! Рабочих рук не хватает. У меня, кто постарше — в поле, а мальцы за телятами ходют. Я их к телятам за руку привязываю, чтоб те, значит, не забрели куда: чтоб ноги, не дай бог, не сбедили… Так-то, дружок.
— Может, поросеночка? — без всякой надежды спросил военрук.
— Кто же в эту пору поросенка забивает? Травы, крапивы — ешь не хочу! У поросят самый рост теперь…
— Выходит, вам поросята дороже людей? Так, что ли? — не совладев собой, выкрикнул военрук и, волнуясь, стал торопливо расстегивать ставший вдруг тесным воротничок гимнастерки.
— А ты не ори, не ори, лейтенант! Звание у меня, может, поболе твоего… Где воевал-то, скажи? Где ранило?
— В отступлении… Осколочек-то был так себе, с вишенку, а что натворил! Если б не осколочек, и теперь, может, воевал…
— А может, в степу́ в ковыле лежал! — Левушкин мрачно усмехнулся. — Пойдем, заглянем в сельсовет. Задал ты мне задачу…
Понурые ветлы с кляксами галочьих гнезд, дома с заколоченными крест-накрест окнами и оттого казавшиеся вычеркнутыми из реальности, не располагали к разговору. Поэтому, когда военрук взглядом показал на торчавший из земли частокол вытяжных труб, председатель также молча покатил велосипед в ту сторону.
Двухстворчатая дверь хранилища была распахнута. Из подземелья веяло сыростью и куриным пометом. Председатель жестом пригласил.
Военрук медленно шел по устланному деревянными решетками проходу. Гулко раздавались, дробясь по отсекам, шаги. Сквозь запыленные окна свет с улицы едва пробивался, но и этого малого количества его было достаточно, чтобы убедиться в том, что овощей в хранилище нет. Военрук, до этого питавший надежду, хотел уж было вернуться, как вдруг впереди на решетчатом полу дрогнула смутная тень. Прикрыв в испуге ладонями рот, в отсеке стояла худенькая девочка. Она вопрошающе таращила глаза и жалась к перегородке.
— Кто такая? — строго спросил председатель.
— Климова я… — робко ответила девочка.
— Это что, Климовой Настасьи,, что ли, дочь? Почему не на прополке? — рявкнул председатель, и военрук, испугавшись за девочку, чтобы отвлечь его, кашлянул.
— Мама заболела… — девочка еще плотнее прижалась к перегородке, словно та способна была сокрыть ее. — Поесть попросила…
Она чуть заметно повела глазами, и только теперь в темном углу отсека военрук увидел мальчика. Подошел ближе. Мальчику было года три. На нем холщовая до колен рубаха. Он цепко держал в руке картофелину с длинным мертвенно-бледным ростком и, готовый защитить свою добычу, угрожающе ворочал глазенками. Около его босых ног стояла плетеная корзина с едва прикрытым картошкою дном.
У военрука незнакомо защемило сердце. Он погладил мальчика по волосам, отчего тот сразу безутешно заплакал.
Вдоль стены тянулся к свету еще росток. Военрук дернул, и росток с пучком хилых корней легко отделился. Перебирая пальцами, добрался до картофелины, отломил ее, дряблую, будто неживую, и бережно, как выпавшего из гнезда птенца, опустил в корзину.
За хлебом не успел, а пошел утром, задолго до рассвета, надеясь к открытию сельмага быть на месте. Тете Поле намекнул приготовление завтрака по возможности затянуть. До его возвращения. Он знал: постной кашей без хлеба сыт не будешь.
Глава восьмая
МАГИЧЕСКАЯ ПЯТЕРКА
Решили: больше двух кубометров на телегу не загружать — можно пупок надорвать, пока ее, проклятую, до полустанка дотолкаешь!
