Макс Нарышкин - Про зло и бабло

Я так долго говорю о тех, от одного вида которых меня тошнит, потому что эта Раиса Максимовна по просьбе Старостина прилипла ко мне с девяти утра, сразу после представления меня коллективу, и не отлипала до вечера. Ежеминутно поправляя свои очки и кривя рот (у нее паралич какого-то нерва на лице — я полагаю, что господь, хотя немного и опасаясь Раису Максимовну, все-таки пометил ее, подавая знак землянам), она водила меня по бесконечным коридорам, рассказывая совершенно не нужную мне историю компании и показывая, что и где находится. Как осел за морковкой, я бродил за ней и чувствовал на себе неодобрительные взгляды сотрудников. В первый же час я убедился в том, что одно только нахождение рядом с этой женщиной является дискредитацией такого порядка, что потом, чтобы обрести привычное реноме, придется немало попотеть.

— Наша компания образовалась в октябре девяносто пятого года, — голосом, похожим на голос охрипшей вороны, рассказывала Раиса Максимовна (я уже узнал, что в компании у нее погоняло Кривая), — усилиями нашего президента Сергея Олеговича Старостина и нескольких его партнеров. Главной задачей организации должно было стать производство лекарств против онкологических заболеваний, и уже через шесть лет усилия людей, вдохновленных благородной идеей, ознаменовались успехом…

Фамилия «Старостин» в ее экскурсионной речи слышалась так же часто, как слово «понос» в инфекционном отделении горбольницы. Только и звучало: «Старостин сказал», «Когда Старостин решил» и так далее.

С большим удовольствием я бы сейчас послушал, где здесь можно покурить или выпить кофе. Знать, когда Старостина и его единомышленников вдохновила идея борьбы с раком, мне было неинтересно. Лекарство против рака продается в специализированных аптеках, находящихся под полным контролем СОС, вот уже шесть лет, и это уже перестало быть сенсацией. Старостин добился того, к чему стремились многие, но так и не дошли — напротив здания ЮНЕСКО ему установлена золотая скульптура в полный рост. Его имя — синоним жизни, его состояние, по мнению Forbes, чуть меньше бюджета всех стран Африки, и это состояние увеличивается в геометрической прогрессии. Офис Сергея Олеговича занимает площадь, равную Кремлю, и для того, наверное, чтобы не нервировать кремлевских обитателей, его и выстроили в Серебряном Бору. Говорят, неподалеку от главного корпуса СОС, по которому меня сейчас и водит эта мегера, стоит приют для бездомных. При чем здесь приют, я не понимаю, поэтому бреду молча и открываю рот только для того, чтобы спросить:

— Скажите, а СОС лечит на своей территории?

Меня и впрямь интересовало это, поскольку, как говорил один мой знакомый врач, рак есть у каждого человека, и не убивает он больного только потому, что его успевает убить другая болезнь. Словом, мой частный интерес к этому вопросу праздным не был. Неизвестно, где найдешь, где потеряешь, и что день грядущий нам готовит. Хотя, конечно, и для общего развития юриста знать о присутствии лечебницы на территории СОС не мешает.

— В западной части расположена клиника доктора Старостина, где он лично практикует. Ежемесячно триста человек выходят из клиники здоровыми людьми.

— Перечисляя за такое счастье немалые деньги, видимо?

— Лекарство сладким не бывает, господин Чекалин, — объяснила Раисамаксимовна, глядя на меня, как на полоумного ребенка, приведенного в школу. — Жизнь стоит очень дорого.

— В Москве особенно. А где мой офис? — спросил я, вынимая из кармана сигареты и тут же пряча пачку под пристальным взглядом гида.

— Мы до него еще не дошли, — сразу же, словно ожидая вопроса именно про офис, а не про туалет, ответствует Раисамаксимовна и продолжает с того места, на котором я ее оборвал, легкомысленно обнажив пачку «Лаки Страйк». — Вся жизнь Сергея Олеговича была посвящена заботе о жизни других людей, наверное, именно по этой причине он и не заботился о своей. У величайшего из врачевателей нет семьи, хотя что я говорю, она, конечно, у него есть, ведь семья для Сергея Олеговича — это я, вы, мы… — она поправила очки, и мне показалось, что в этом месте своего выступления она всегда на ходу поправляет очки. Вот это «хотя что я говорю» было произнесено без намека на смущение, без чувства вины и желания тотчас поправить текст. И даже без консультаций лингвиста мне было понятно, что Раисамаксимовна гонит заправленную в магнитофон здравицу, и бобины оного магнитофона вращаются где-то неподалеку от ее задницы. Именно задницы, поскольку сразу после этих ее «хотя что я говорю» до меня донесся неприятный душок. Чего я с юношества не переваривал, так это рисования нимбов над головами отдельно взятых людей. Я не отморозок, для меня существуют авторитеты, но упаси бог давить меня ими. Я вольное дитя начала восьмидесятых, а каждый в это время рождается с геном убежденности, что именно его планета Земля ждала так долго. Я знаю о Старостине не так много, я уважаю его, но не нужно рассказывать мне о его героическом пути во имя спасения человечества. Я родился сразу после московской Олимпиады, я не захватил ни Брежнева, ни Андропова, и первый, кого могу вспомнить, был Горбачев с его «процесс пошел» и «перестройка, понимаете, не минутное дело». Поэтому, впитав в себя свежий дух самодеятельности, я быстро научился самостоятельно разбираться в прошлом и будущем, и меня не нужно прессовать, едва я вошел в здание. От этого во мне срабатывает реле защиты, и информация, которую в меня можно было влить со временем и с большим эффектом, перестает в меня поступать.

— У вас вопрос на лице, — примечает она и снова лезет за платком, чтобы прижать его ко рту. Сейчас у нее начнется кашель, и я уверен, что это профессиональная болезнь.

— Можно, я его стряхну?

— Сделайте милость.

— Что случилось с Гореглядовым?

Раисамаксимовна, прокашлявшись, прячет платочек в карманчик пиджачка.

— Анатолий Максимович был скромнейшим из людей. Для компании это невосполнимая потеря. Смерть вырывает из наших рядов лучших, чтобы оставшиеся могли продолжить их дело.

— Странная концепция поведения смерти. Но я спросил, кажется, не о ее последствиях, а о ее причине.

— Анатолия Максимовича убил рак.

Я был так ошеломлен, что остановился.

— Начальника отдела новых технологий убил рак в СОС?!

— Анатолий Максимович был скромнейший из людей. Он страдал, но никто из нас не знал о его проблеме. Когда же во время совещания у него пошла носом кровь, он в сердцах признался, что у него лейкемия… Нам следует идти, потому что я не могу тратить время на разговоры. Это был скромнейший из людей. У него не было двухсот тысяч, и он не хотел использовать свое служебное положение, когда рядом умирают неимущие.

Когда каждое предложение начинается с имени того, о ком собираются говорить, это признак того, что говорить о нем собираются не совсем то, что является правдой.

— Использование служебного положения — это способ сделать свою жизнь еще краше, — понимая, что Раисамаксимовна меня не совсем понимает, произнес я. — А какой разговор может быть о корысти, если речь идет, простите, о жизни?

Она посмотрела на меня долгим взглядом.

— Каждый порядочность понимает по-своему.

Спорить с очевидной истиной бессмысленно, но это не тот довод, который в данном случае смог бы меня убедить. Я знаю, что суицид — это крайняя степень самокритики, но вогнать себя в гроб исключительно из соображений невозможности жить, потому что рядом умирают неимущие, глупо. Хотя бы по той причине, что Гореглядов был начальником отдела, занимающегося разработкой новых технологий лечения онкологических заболеваний, а посему такая скромность неминуемо приведет к тому, что теперь разработки встанут, и вслед за Гореглядовым в могилу отправятся тысячи.

— А зачем он проклинал президента?

Она пожала плечами и осветила меня изумленным взглядом.

— Когда?

Или я дурак, или у нее лыжи не едут. Зрачки ее сузились до острия булавок, а потом резко увеличились до такой степени, что я увидел два черных круга, мгновенно лишивших ее глаза голубого цвета.

— А кем был Старостин раньше?

— В каком смысле?

Переход резок, и Раисамаксимовна так изумлена, что лицо ее обвисло, и кривизна рта стала просто очевидной. Готов голову дать на отсечение, что она сама этот вопрос себе никогда не задавала.

— Кем он был до того, как организовал группу единомышленников? Он ведь где-то работал?

Стерва смотрит на меня, и во мне начинает петь соловей. Если бы я сейчас спросил ее, когда у Сергея Олеговича прекратились поллюции, она не задумываясь ответила бы, что четвертого апреля шестьдесят девятого года, проснувшись с будущими единомышленниками, Сергей Олегович нашел свою постель сухой. Но вопрос о прошлом президента самой большой компании мира очевидно потряс вице-президента. Ей до сего дня не приходила в голову мысль о том, что президент СОС Старостин мог быть кем-то еще. Корпоративное строение мозга не располагает к размышлениям, не предусмотренным корпоративной дисциплиной. Бьюсь об заклад, я уже занес себе один минус в записную книжку своей провожатой.