Константин Кропоткин - Содом и умора

— Не мешай! Я опять сбился, — недовольно произнес Марк. — Раз-два-три…

— Шале в швейцарских Альпах! — опять не утерпел я.

— Ты можешь помолчать. Я деньги считаю, — наставительно сказал Марк.

— Пока не твои, — отбрил я и продолжил еще громче. — Три машины, в том числе «Пэ-тэ Круизер» класса «люкс». Квартира в Париже.

— Маленькая, наверное, и от центра далеко. Придется мне до Эйфелевой башни на метро ехать, — с неожиданной злостью сказал Марк.

— Ни за что не поверю, что на такую роскошь еще никто не позарился? — засомневался я.

Кирыч без слов пододвинул еще один лист. Ксерокопия паспорта утверждала, что Ханс Шнитцлер родился в непростой для Германии, 1945-й, год. Холост. С фотографии на меня подозрительно смотрели синенькие пуговки — две крошечные дырочки в безбрежном море щек, незаметно переходивших в шею. С волосяным покровом у миллионера дела обстояли плохо: пара белесых локонов на висках и один на макушке. Лишь на подбородке герра Шнитцлера гнездилась довольно густая растительность. Кокетливая бородка-эспаньолка в сочетании с коротким носом модели «рыльце» делала марусиного «жениха» неотразимым: ни дать, ни взять небритая свинка. Таким мужеложцам легче живется на белом свете. Только слепой мог поинтересоваться, отчего это гражданин столь преклонных лет до сих пор не наделал кучу ребятишек.

Я разочарованно хмыкнул. Марк наверняка закатит истерику: «Да, я с таким за таз пельменей в голодный год не лягу!» — будет кричать он.

— Деньги тоже могут быть эротичны, — прочитал мои мысли Кирыч.

— Будем надеяться, что астролог нагадал Марусе счастье с гансиком, — вздохнул я.

Марк тем временем пребывал в блаженной прострации. Достаток, который грозил свалиться на марусины крашеные кудри, похоже, выбил его из колеи. Он смотрел в пустоту и беззвучно шевелил губами.

— Думает, куда мильоны тратить будет, — догадался Кирыч.

— Люди гибнут за металл, — сказал я. — Марк! Прежде, чем тратить деньги, нужно их заработать. Ау! Ты меня слышишь?

Марк витал в облаках. Наверное, вообразил себя разодетым в пух и перья, в обнимку с открыточным красавцем. Я хотел было показать ему фотографию «жениха», но побоялся, что крушение мечты плохо отразится на марусиной красе. У меня бы тоже был бледный вид, если бы импозантный господин обернулся свинкой-блондинкой.

— Запоминай, — давал я Марку последние наставления, — «Энтшульдиген зи битте, хабен зи фойер?».

Мы второй час отирались в «Макаке». Бармен с обезьяньей мордой на футболке уже начал на нас подозрительно коситься.

— Хотите что-нибудь выпить? — предпринял юноша еще одну попытку.

Мы хотели, но рассчитывать на гипотетическую щедрость немца, которого мы еще ни разу не видели, было рискованно. Возле барной стойки находиться было уже неприлично, поэтому мы отошли поближе к танцплощадке.

— Какое фойе? Нет здесь никакого фойе, здесь даже толком потанцевать негде, — вернулся Марк к моим поучениям и кивнул на людей, утрамбованных как кильки в банке.

— «Фойер» — значит «огонь», — пояснил я. — Это ты у него спичек просишь. Он, конечно, удивится, откуда у жителя среднерусской возвышенности такой безупречный немецкий, а ты ему скажешь…

— Я не курю… — прервал Марк полет моей фантазии.

— Тогда придумай другой способ познакомиться? — рассердился я. — Завались перед Гансом в припадке эпилепсии. Правда, в этом случае ты можешь рассчитывать только на милостыню.

— Значит про «фойе» спросить? — перебил меня Марк.

— Да, — успокоился я, поняв, что бунт погашен в зародыше. — А потом ты ему скажешь, что у тебя бабка из немцев: «Дас ист эринерунг фон майне ома».

Увлекшись сочинением немецкой фразы, я не заметил, что Марк смотрит куда-то мимо меня.

— Да, ты ему скажешь: «Зи вар дойче унд их кан айн бисхен дойч шпрехен», — продолжил я. — Потом будто бы случайно я окажусь рядом и удивлюсь, что здесь, в этом гнезде разврата, звучит божественная немецкая речь. Дальше можешь говорить о своей неземной любви по-русски.

— Весит, наверное, тонну, — вдруг толкнул меня Марк в бок.

Я оглянулся. В зал вплыл огромный человечище. Рядом с ним даже здоровяк Кирыч показался бы лилипутом. Джинсовой ткани, которая туго обтягивала слоновий круп, вполне хватило бы на десятиместную палатку. Бородку клинышком и вздернутый нос я уже где-то видел. Я со значением посмотрел на Марка.

— Он?! Я не пойду! Я боюсь. У меня живот болит, — заблеял Марк и дернулся в сторону.

Я зашипел:

— Или сейчас ты демонстрируешь голливудский оскал и широту русской души, или на склоне лет встречаешь свою смерть в богадельне.

— Не-е-ет! — замотал головой он.

Пока мы препирались, случилось чудо. Немец умудрился без остатка раствориться в толпе. «Не может быть! — захлопал я глазами. — Как такая груда сала может бесследно исчезнуть?». Я огляделся. Бородатые дирижабли на горизонте не замечались.

Не успел я как следует огорчиться, как ноги на секунду перестали чувствовать пол, а затем я ощутил его всем телом, распластавшись на заплеванных керамических плитах наподобие морской звезды. Рука угодила во что-то мокрое. «Надеюсь, пиво, а не его последствия», — подумал я, пытаясь встать. Марк по немецкой методе дематериализовался.

— Шайсе! — выругался.

Познания в немецком начали удивлять даже меня самого. У досточтимой «немки» Эллы Багратионовны я редко заслуживал «трояк», а тут вдруг свободное употребление ненормативной лексики!

— Wie bitte?

Надо мной нависал искомый Ханс и виновато улыбался. Я разозлился так, что без запинки выдал ему тираду, совершенно не думая о немецкой грамматике.

— Вы испортили не только мою рубашку, но и мое настроение. А это дорого стоит, — сказал я по-немецки.

— Извините, — залепетал иностранец.

Он даже не удивился, что я говорю с ним на одном языке. «Вот гад, неужели он думает, что в этом вертепе все такие образованные?» — раздраженно подумал я.

— Вы кто? — спросил я.

— Ханс.

— Вот что, Ганс, — распорядился я. — Купите мне чего-нибудь выпить. Лучше покрепче и подороже. И будем считать этот напиток компенсацией за ущерб.

— Меня зовут Ханс, — поправил он. — Х-ханс.

Спасибо Элле Багратионовне, я знал, что «гансами» в Германии называют гусынь, но виду не подал:

— Я и говорю «Ганс». К бару — марширен!

Немец послушно взял курс на барную стойку, рассекая толпу: ни дать, ни взять, атомоход «Ленин» в бурном море. По пути к алкогольному раю он несколько раз оглянулся. «Лицо запоминает, чтобы в следующий раз обходить за версту», — предположил я. Отряхнувшись, я принялся выглядывать знакомую светлую голову. Вычислить «сбежавшую невесту» не представлялось возможным. Как назло, сегодня в «Макаку» явились все блондины столицы.

Загремели фанфары. Народ вздрогнул и хлынул от бара к сцене, где ожидалось выступление Зинаиды. Возле стойки остались только заядлые алкоголики, конкурентки ослепительной Зинки и наш немецкий гусь, вооруженный двумя емкостями — в правой бокал с красным вином, в левой — маленькая рюмка с водкой. «Он еще и жмот», — подумал я. Ой, а с ним кто? Рядом с Хансом скакал Марк, пытавшийся перекричать рев толпы, ожидающей диву. Ханс непонимающе развел руками и умоляюще посмотрел на меня.

— Фойе! Фойе! — расслышал я.

Уроки немецкого не прошли даром. Хорошо недооценивать друзей. Так, любой их поступок становится неисчерпаемым источником положительных эмоций.

— Рубашечку, наверное не отстирать, — глянул на рукав Марк.

— Заткнись! — с обворожительной улыбкой сказал я. — Чтобы ваше случайное знакомство состоялось, мне пришлось пойти на крайние меры. Сейчас твоя задача произвести на гостя столицы впечатление. Улыбнись, что ли.

Марк послушно оскалился. Точь в точь, как на приеме у стоматолога. «Коренной справа — утерян, нижний резец — кариес», — чуть было не сказал я.

— Это мой друг Марк, — сообщил я Хансу. — Его бабушка была немкой. Он хотел поговорить с вами о родине его предков.

— При чем тут «огонь»? — не поверил Ханс и добавил. — Мой папа не воевал. Он только лечил раненых.

Кажется, он заподозрил, что Марк требует компенсации за родственников, сгинувших в печи нацистского концлагеря. Ситуация осложнялась. Вряд ли Ханс согласится пожертвовать Марку все движимое и недвижимое имущество из чувства вины.

— Мой друг всего лишь хотел спросить, нет ли у вас зажигалки, — сказал я.

Ханс недоверчиво оглядел Марка.

— Ваш друг не курит, — безапелляционно заявил он.

— Почему это? — удивился я.

— У него хороший цвет лица и на радужной оболочке глаз нет никаких изменений.