Эрленд Лу - Фвонк
«Где ты работал тогда?» — спрашивает он.
Фвонк молчит.
«Ты все еще работал в Институте физкультуры?»
«Да», — врет Фвонк.
«А потом ты взял больничный?»
«У меня старая спортивная травма».
«Но сейчас ты в отличной форме?»
«У меня депрессия».
«Как у меня?»
«Можно сказать и так».
Они некоторое время идут молча.
«Когда мы вот так с тобой гуляем, ты Йенс или Другой Йенс?» — спрашивает Фвонк.
«Вместе с тобой я всегда Другой Йенс. Притом я бываю им только вместе с тобой, помни об этом».
Когда они поворачивают назад у Студентерхютта, Йенс улыбается. «Здесь мало тратят и много копят, — говорит он. — Самый передовой район».
85) Пока они едят апельсин на Трюваннсхёгда, Йенс снова мрачнеет.
«Стоит мне остановиться, эти мысли тут как тут. И ругательства. Эти вообще прорываются без предупреждения, черт бы их подрал восемь раз по два на рыло. Сущее проклятие. Что мне теперь, жить вечным двигателем?»
«Ты не мог бы поконкретнее?» — просит Фвонк.
«Фрукточница была права: хороших результатов на прошлогодних местных выборах мы добились на волне симпатии к нам, — говорит Йенс, — все сочувствовали нам как пострадавшим. Но прошло время, и вот уже стало более или менее позволительно бояться чужаков, открыто бояться. Глубоко в народе есть инстинкты, с которыми невозможно бороться. Фвонк, ты видел, что люди пишут? Там масса образованных людей — стоматологи, преподаватели и все дела, и они говорят такое, что не веришь собственным ушам. Понятно, что кто-то в этой огромной толпе стал легкой добычей манипуляторов или поддался на провокацию, в этом ничего нового, но вот что эти настроения постепенно распространяются на самые созидательные силы общества, убивает меня. И в тот момент, когда я должен стоять на баррикадах и вскрывать этот нарыв, бороться с заразой с утроенной силой, я вдруг ослаб и сдулся. Я чувствую себя очень немощным, Фвонк, я никогда не ощущал такого бессилия и слабости».
Фвонк кивнул и вынул из руки Йенса апельсин, чтобы дочистить его, а то процесс застопорился.
«Против этого безумия у меня ни лома нет, ничего. И я чувствую свою немощь и все время хочу спать. Но еще я хочу на юг, на море, чтоб никаких встреч и обязанностей. И ничего из этого мне нельзя говорить вслух. Такое заявление повредит мне, это я, предположим, еще могу пережить, но ведь оно нанесет урон партийному аппарату и правительству, которое я возглавляю».
«Мне кажется, нам надо идти дальше», — отзывается Фвонк.
«Ты прав, — подхватывает Йенс. — Движение — это выход. Вечное движение».
* * *86) Если верить чудесным часам с привязкой к спутнику, Фвонк за эту неделю прошел 135,47 километра на лыжах за пять прогулок. Однажды он проложил путь мимо Института физкультуры, в очередной раз постановив зайти туда, но, подойдя, обнаружил перед главным входом брюхатых, целая стая собралась нарочно, чтобы преградить ему путь в здание, догадался Фвонк, и они, как добровольцы, защищающие забастовку от штрейкбрехеров, патрулировали вход, вооруженные своим женским оружием и не давая разносчикам падения нравов ни единого шанса проникнуть в учебное заведение и укорениться там.
Брюхатые уставились на Фвонка с угрозой, а одна из них погрозила ему кулаком. Это оказалось выше его сил. Он добежал до дому, держа лыжи в руках и не останавливаясь, принял душ, переоделся, сел на стул и тихо дрожал до наступления темноты.
87) Вечера, когда Йенс не приходит, даются Фвонку все хуже. Он проваливается в свое былое одиночество. Пьет вино и возит красками по бумаге. Рисование, поначалу бывшее благословенным способом отвлечься, все больше превращается в манию. Однажды вечером ему показалось, что он увидел сгусток крови в своих испражнениях. Притом что в эту секунду все смылось, твердой уверенности у него не осталось, однако он переносит привидевшееся в свой мир акварельных абстракций, где разлагающиеся нравы смешиваются с экскрементами. Прожилки чего-то красного, много красного и много крови. Все это растекается по бумаге.
88) Брюхатые стали звонить Фвонку, напоминая, что следят за ним всегда. Они ничего не говорят, только дышат в трубку, а потом бросают ее. Фвонк отвечает тем, что опускает жалюзи.
89) Однажды вечером, когда Фвонк как раз нарисовал особенно мрачную картину, появился Йенс, под мышкой коробка «Каплы» с цветными дощечками. Видно, вернулся из поездки. Он встал рядом с Фвонком и стал рассматривать картину.
«Что ты хочешь нарисовать? Все картины довольно похожи».
«Я рисую падение нравов», — отвечает Фвонк.
«А здесь?»
Он показывает на фрагмент картины.
«Оно же».
«А эти круги?»
«И они».
«Интересно, — говорит Йенс. — Ты попал в яблочко — падение нравов становится повсеместной проблемой. У тебя нюх, ты чувствуешь пульс времени».
90) Йенс достал свои цветные дощечки и принялся за амбициозный проект. Звонок в дверь. Фвонк открывает — охранники желают убедиться, что Йенс тут. Успокоенные, уходят.
«Для меня вечный стресс, что они обязательно должны знать, где я, — жалуется Йенс. — Я готов сказать жестче — они ухудшают качество моей жизни, они в прямом смысле слова ходят за мной по пятам, можешь себе представить, как мало в этом приятного. Прежде так не было, тогда я ездил на велосипеде, практически куда хотел. Но теперь им везде мерещатся угрозы, все охраняется, меня стерегут даже у моего кровного брата, а в результате я сам стал чрезвычайно осторожным, это невыносимо, я живу с огромной тоской вот тут! — Он ударяет себя в грудь. — Тоской по свободе, в первую очередь по свободе, это великое слово, вспомни только, чем заплатили наши праотцы за нашу свободу, это не малость какая-нибудь, но тем не менее я не свободен, и это заставляет задуматься. Вчера в Кейптауне во время церемонии исполняли южноафриканский гимн, так я не смог сдержать слез, „Nkosi sikeleli Afrika“, — пел я во весь голос, и это было сильно. Отпустите на свободу Нельсона Манделу, вот что я скажу. И меня отпустите».
91) «Я боюсь даже представить себе, что мне придется волочить этот груз ответственности еще пять лет, — говорит Йенс после паузы, — это за гранью, я устал, я кончусь. На премьерском посту человек набирается ценного для дальнейшей работы опыта, такой пункт очень украшает резюме, все так, но сию секунду я не представляю, как я дотащу до конца этот срок, еще целый год, а о пяти годах и подумать невозможно. Если Фрукточница и в этот раз не сумеет выиграть выборы и мне придется пахать на этой галере еще срок, я сойду с ума. На самом деле уже сошел. Но об этом знаешь только ты».
92) «Бедный ты мой, бедный», — приговаривает Фвонк, наливая «Бодрость женщин». На этой неделе он не попал в монопольку, потому что там торчали брюхатые, а его от них мутит.
«Ситуация зашла в тупик, — жалуется Йенс, — ума не приложу, как быть: я не могу сблизиться с собой, не навредив, во-первых, партии, во-вторых, правительству, но и вкалывать с полной отдачей на пользу партии и правительства, не разрушая себя, я тоже не могу, и, конечно, ровно сейчас в обществе забродили самые темные, низменные силы. Лорд Волан-де-Морт того гляди вернется. Вот так обстоят дела».
«Что ты хнычешь?» — фыркает Фвонк.
«Хнычу, ну и что? — отвечает Йенс. — Люди всегда хнычут, и я тоже имею на это право. Тебя это, может, и не волнует, но мою ситуацию не распутать, как колтун в волосах. Если я болен, это удар по партии, а если я буду делать вид, что все в ажуре, то взорвусь!»
«А не в том дело, что ты просто сомневаешься в собственной политике? Ты об этом не думал?» — спрашивает Фвонк.
«Вот в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в своей сказочно правильной политике».
«Все, что ты делал, было правильно?»
«Практически все».
«А как насчет Афганистана?»
«Ответь мне — ты голосуешь за „красных“?[8]»
«Нет, но право задавать вопросы должно быть — надеюсь, что и в партии у вас оно есть».
«Сил говорить об этом у меня нет», — предупреждает Йенс.
«А добыча нефти в Северном регионе?»
«Нет сил».
«Будет добыча или нет?»
«Конечно будет, но сейчас мы еще поразыгрываем небольшую интермедию и сделаем вид, что мало заинтересованы, что боимся за прекрасную тамошнюю природу и нас тревожит вопрос сохранения окружающей среды, — (его тошнит), — но понятно, что нефть пойдет в дело, как вообще все должно идти в дело, даже если мне придется бурить-качать вручную. Не будь таким наивным, Фвонк, обратной дороги нет, „рост“ — обязательное и обязывающее слово, многие этого не понимают, и лишь единицы готовы отказаться от роста. Вот ты сам, Фвонк, разве „рост и благосостояние“ не важны для тебя?»
«Важны, во всяком случае отчасти».
«Ну вот видишь! Выбросы и утечки плохо смотрятся в кадре в первые дни после аварии, но они вряд ли серьезно повредят природе в конечном счете, утверждает Йонас[9]. Бурить скважины на севере гораздо рентабельнее, чем многие думают, и окружающая среда прекрасно с этим совладает, — (рвотный позыв), — окружающая среда вообще отлично регулируется сама без нас, — (снова рвотный позыв). — Так, чудесненько! Я могу говорить слово „природа“ и не тошнить, но стоит мне сказать „окружающая среда“, — (рвотный позыв), — как меня выворачивает наизнанку. Где логика? Это далеко от нормы, Фвонк. Я болен, и всё вокруг тоже».
