Наталья Копсова - Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов
После некоторых раздумий о партизанах-подпольщиках стало ясно, что мне самой надо бы разыскать обезумевшего мужика в лесных чащобах и лично прикончить его кровавые похождения раз и навсегда. Надо положить конец кошмарам. И если не я сама лично, то кто?
Премиленькая и прехорошенькая десятилетняя девочка Вероника решила убить человека (не просто убить, а покарать за содеянное зло) и теперь, вместо растрачивания времени впустую на воображение мучительных терзаний детишек и козочек, принялась со всей возможной серьезностью и совершенно недетской холодной и бесстрастной логикой обдумывать практическое осуществление возмездия. Тогда же я в самый первый раз так явственно почувствовала в себе этот, хотя и нематериальный, но оттого не менее твердый, несгибаемый и отточенно-острый стержень-опору, и даже страшные сновидения перестали сниться, как по мановению волшебной палочки. Мой стержень-опора целиком устремил меня к цели-долгу, а все остальное на время сделалось неважным.
Бабуле, конечно же, я ничего рассказывать не буду, а иначе она точно накажет. Маме, так сильно зависящей от бабушкиных повелений и по большому счету ей подчиненной, я тоже ничегошеньки не скажу. Вообще никто ничего никогда не узнает. Я уйду с волчатками в лес с утра пораньше. Чудовищный мужик, узрев меня праздно шатающейся по лесу, точно попробует навалиться, как в прошлый раз. Вот тут-то я и отдам волевой короткий приказ «фас» своим собачкам, и они без лишнего шума разорвут страшного мучителя в клочья. И кто будет его искать? Естественно, никто. Потом вернусь на дачу, как обычно, и чудесные золотые сны-фантазии начнут меня посещать, как раньше. Или прилетит добрый сказочник Оле-Лукойе и подарит мне свой волшебный цветной зонтик.
После раннего завтрака, состоявшего из овсяной каши, двух яиц «в мешочек» и блинчиков с творогом, я стремглав умчалась в лес, даже волкам было не так-то просто угнаться за мной. Резво и методично обошла все лесные закоулки – и те, что знала, и те, где раньше никогда не бывала. Сумела-таки провалиться в малозаметное торфяное болотце. Там основательно вымокла и здорово измазалась, но обошлось. Заблудилась, выйдя к какой-то совершенно незнакомой деревне. Расспросив у местных дорогу обратно, проплутала еще довольно долго и явилась домой к бабушке затемно: грязная, чумазая, усталая, голодная, но, в общем-то, довольная предпринятым походом.
Противный мужик как сквозь землю провалился; наверное, его поймали и без меня, или он сам сгинул на болотах, не выдержав собственных же кровавых злодеяний. Вероника Ястребиный Коготь могла бы поклясться, что в лесу его следов точно больше нет, а то Вероника Красный Орел непременно нашла бы. Таисия Андриановна ругалась дня четыре, припоминая мне и сторожа, который обещал жаловаться в правление «Прорыва» на самовольный увод собак; и сетуя на опоздания к обедам и ужинам, и на грязь, которую я на себе всегда притаскиваю, и на мокрые сапоги, которые при просушке раз за разом теряли все свои полезные качества, и еще на тысячу и одну вещь. В который раз она убеждалась в несколько противоречивом мнении, что я «сущий бес и божье наказание», что «береза из такого ребенка все равно не вырастет», что «послушная соседская Аллочка уже никогда не станет ее внучкой» и что «где же одинокой Лидушке устроить личную жизнь при наличии такого исчадия ада вместо дочери», но все же выдрать меня так и не попыталась.
А чуть позже я нечаянно услышала, как бабушка обсуждала со сторожем случай поимки дикого мужика сельским отделением милиции как раз в день моей на него «охоты». В тот самый день он попытался купить водки в местном сельмаге и был задержан ввиду несуразной расхристанности вида и нецензурности речевых оборотов. Вроде бы оказался он сумасшедшим, сбежавшим из психиатрической лечебницы километров в ста отсюда, куда был обратно препровожден. Я подумала, что этот садист, видно, «в рубашке родился», раз со мной не встретился. С тех самых пор высыпаться на каникулах мне удавалось просто отменно, и никому никогда в жизни я про ту свою «лесную охоту» не рассказывала. Сама же теперь-то согласна, что человеку вообще-то не дано высшего морального права самолично определять меру чьей-то вины, пресечения и наказания. Все же правильно сказано в Библии: «Оставьте возмездие в удел Господу своему». Однако нет-нет да и взбаламутится дно души так, что и не знаешь, как же правильно поступить… Все-таки жизнь – штука глубокая, серьезная и непростая.
Все мое детство родители сетовали, что я непоседливое и неосторожное создание и часто пропадаю-болтаюсь неизвестно где. Мама и ее коллеги и многие другие окружающие меня люди считали меня добрым, доверчивым, ласковым и нежным ребенком, лишь я одна знала, какая злая и мстительная девочка сидит внутри, и к своему искреннему стыду немножко гордилась ею.
Кирпичики человеческого характера начинают закладываться с самого раннего детства, и процесс не прерывается, видимо, до последнего вздоха на этой земле. Так что кирпичики моего характера наверняка до сих пор продолжают складываться один к одному, мне иногда даже чудится: вот получается что-то вроде Кремлевской стены – может быть, когда-нибудь кому-нибудь будет любо-дорого смотреть, а может, просто банальная пустая гордыня заест «по самые ушки» и ничего толкового не выйдет и вовсе.
О, Боже! Каким же я была отчаянным ребенком. А что я теперь?
* * *Наконец-то элегантный дипломат в голубом костюме вернулся на свое место. Ни полслова не сказав о том, где же он пропадал так долго, Николай с места в карьер принялся по-прежнему оживленно повествовать, что был в Норвегии на пятимесячной языковой стажировке при Ословском университете, а теперь возвращался в Москву за новым назначением. Он оказался самым настоящим полиглотом: владел в совершенстве французским, испанским, итальянским, португальским, датским, шведским, а теперь еще и норвежским языками; английский подразумевался как бы сам собой. Таких людей я уважала ввиду своей бездарности к языкам. Более-менее прилично я знала только вдолбленный по настоянию бабушки откровенно насильственными методами английский.
Где же этот Николай-любезник отсутствовал столь долгое время на весьма ограниченной площади самолета и чем все это время был занят, я так и не узнала. Спросить его о том я постеснялась, хотя самой было прелюбопытно; все потому, что интуиция прошептала: попутчику подобный вопрос будет не совсем приятен, и прямого ответа он в любом случае постарается избежать.
Глава 8
Москва встретила чувствуемой уже в аэропорту тропической оранжево-апельсиновой жарой, звонким летним гамом, пестрыми, шумными и нарядными толпами и всегдашним слегка хаотичным оживлением. Ах, как все здесь разительно отличалось от уравновешенно-флегматичных, нордически сдержанных малолюдных аэропортов прохладной Скандинавии. С велеречивым Николаем время, проведенное в длиннющей очереди на пограничной проверке паспортов, пролетело так незаметно, что его даже мало показалось. Разноцветные сумки, баулы, чемоданы, свертки, коробки и прочий туристический багаж выглядели несколько притомленными и слегка помятыми. Они верно приобрели смирение, усталость и головокружение, устав так долго крутиться на лентах транспортеров и потеряв надежду дождаться окончания всех проверок и досмотров. Правда, по многоцветию, многообразию форм и видов и фантазийной невообразимости багаж путешественников в русских аэропортах во много раз превосходит стандартные и однообразные наборы аккуратных чемоданчиков и получемоданчиков с обязательными и неизменными колесиками в других аэропортах мира.
Николай легко подхватил мой изящный чемоданчик из золотистой кожи, специальными хитроумными способами выделанной под крокодилью, и мы, по-прежнему без умолку болтая, двинулись через «зеленый» коридор.
Я моментально выделила из толпы встречающих ничуть не изменившуюся, по-прежнему похожую на танцовщицу фламенко из какой-нибудь там Андалусии, родную мамочку с ее абсолютно экзотической, редкостной для среднерусских широт смуглой наружностью. А рядышком, чуть поддерживая мою маму под руку, оказывается, на удивление гораздо больше с ней внешне схожая, чем я – родная дочь, стояла высокая и видная, пышнотелая и пышногрудая, черноволосая и черноокая дама – моя по жизни самая близкая подруга Майя Ковалевская.
С моей Майечкой мы стали неразлейвода еще в школе, когда нам было по девять лет, и с тех пор так и оставались закадычными подругами. Я, странно возбужденная встречей, просто потерявшая голову и от жары, и от радости, в захлестнувшем сердце половодье чувств, порывисто расцеловала их обеих. Только минуть через пятнадцать-двадцать, захлебываясь обоюдными новостями, мы тронулись к стеклянным дверям входа.
На выходе из аэропорта прилетающих гостей и жителей столицы приветствовал гигантский рекламный щит с наиглупейшим призывом, который по-революционному красным гласил: «Отдайся Шоппингу!» (Причем слово «шопинг» начиналось именно с заглавной буквы и отчего-то содержало сразу два «п»!) Далее так похожее на иудейскую фамилию и столь невинное в английском звучании, означающее просто покупки, слово «шопинг» было кем-то крест-накрест жирно перечеркнуто, и черным по кумачево-красному приписано «Ивану Ивановичу Иванову». В конечном итоге реклама призывала зрителей отдаться без затей простому, наверняка хорошему и честному русскому труженику мужского пола. Никто, главное, и не пытался щит сменить или хотя бы надпись аршинными буквами подредактировать! Мне сделалось смешно и одновременно невыразимо хорошо.
