Патрисия Вастведт - Немецкий мальчик
— Кофе пить не будем. — Фрэнки отодвинулась от стола, едва Майкл покончил с едой. — Картины покажешь там, куда мы сейчас пойдем. Здесь недалеко.
Они пересекли Гудж-стрит и по Шарлотт-стрит зашагали к Фицрой-сквер. Жара стояла невыносимая, а шум транспорта звучал куда тише, словно соседнюю Тоттнем-корт-роуд накрыли крышкой.
На Фицрой-сквер Фрэнки остановилась у простой двери между двумя живописно ветхими домами. Ни крыльца, ни лестницы — каменные плиты дорожки убегали вниз, в темный коридор, в конце брезжил свет.
Фрэнки захлопнула дверь и повела Майкла к проходу в стене, вверх по ступенькам и через пыльную без единого окна лестничную площадку к другой двери. За ней начинался коридор с металлическим полом и крышей из рифленого железа. Свет едва сочился сквозь матовые окна — не поймешь, в доме они или в переходе через затемненный двор.
— Видишь? Настоящий лабиринт, без меня не выберешься, — сказала Фрэнки.
От каждого шага металлический пол гудел. Света не хватало, и в конце коридора Фрэнки долго целилась ключом в замочную скважину.
В следующий миг оба оказались в ослепительно белой комнате и сощурились на ослепительно ярком свету. Из мебели здесь был лишь деревянный стул. Окна высотой до потолочного карниза завесили белым муслином, который полностью скрывал улицу. Над мраморным камином — выше Фрэнки — и на стенах висели большие потускневшие зеркала. Отражения получались искривленными и зеленоватыми, будто стеклянные комнаты окружала вода. Казалось, Фрэнки с Майклом не в доме на Фицрой-сквер, а в неизвестном месте, где в сотнях прозрачных комнат стоят загорелые парни в синих рубахах и перепачканных краской брюках и женщины в свободных желтых платьях и со шляпами в руках.
Уличный шум сюда почти не проникал, а после гула шагов по металлическому полу тишина словно пульсировала.
Фрэнки раскрыла ладонь Майкла и бросила на нее ключ. В зеркалах армия миниатюрных женщин положила ключ на ладони армии парней с густыми жесткими волосами.
— Вот, дарю, — объявила Фрэнки и, увидев его замешательство, как всегда, поспешила заполнить паузу: — Вон там раньше была уборная, так что вода есть. Вход только один — беспокоить тебя никто не станет. — Фрэнки отступила к дальней стене. — Майкл, ты работаешь на улице и в парках, потому что нет своего угла. Мне эту студию чуть ли не насильно впихнули, и теперь она твоя. Документы оформлены на тебя, и я могу устраниться. Пожалуйста, не отказывайся! В обмен прошу, чтобы ты не бросал рисовать и время от времени дарил мне свои картины. Зимой понадобится уголь для камина, а так больше ничего. Багетная мастерская под боком, а… а перекусить можно через дорогу.
— Теперь у меня есть все. «Спасибо» тут недостаточно, но все равно спасибо, Фрэнки. — Майкл обошел комнату, любуясь белизной: больше смотреть было не на что. Фрэнки чувствовала, что он колеблется. Тревога, снедавшая его час назад, не улеглась — наоборот, усилилась. Наконец он улыбнулся. — Покажу тебе портреты Кары Фейрхевен, надеюсь, ты убедишься, что я достоин твоего покровительства.
Фрэнки стало обидно, даже слезы подступили.
— Показывай! — с напускной бодростью воскликнула она и развернула холсты.
Кара Фейрхевен предстала перед ней в малиновом крепдешине и жемчужном ожерелье — точь-в-точь как в ее доме полгода назад.
— Майкл, ты умница! — похвалила Фрэнки. — Не врун, а именно умница. Кара решит, что оскал у нее величественный — лучшее доказательство ее аристократичности, хотя ее предки, как и мои, были нищими немецкими иммигрантами. А где малышка Пикси?
Мамин острый подбородок, длинный нос, рот с опущенными вниз уголками, папины густые брови — Майкл написал все как есть, но Пикси Фейрхевен получилась красавицей.
Окруженная розовым сиянием — то ли свечей, то ли пламени, — девушка кокетливо смотрела через обнаженное плечо. Несколько мазков кобальтовой синью на складках — и платье цвета ночи слилось с тенями. На портрете была, несомненно, Пикси, но не знакомая Фрэнки худышка с пунцовыми щеками, а грациозная фея с нежнейшим румянцем, словно только что выкупалась или пришла с мороза. Сияющие медные волосы ниспадали на атласный корсаж. Где рыжеватый шиньон Пикси Фейрхевен с тысячей шпилек? Это была Пикси — и все же не Пикси.
— Она тебе нравится? — спросил Майкл, и Фрэнки поняла.
Ее сердце упало еще в «Эйфелевой башне», когда он коснулся ее руки — мимоходом, легко, как друг после двухмесячной разлуки, в благодарность за ненужное пиво. Фрэнки защищала свое сердце как могла, но оно терзалось и трепетало. Майкл спросил: «Она тебе нравится?» Не «он» — очередной написанный ради денег портрет, а «она», его возлюбленная.
— Да, она красавица, — отозвалась Фрэнки. Сердце билось, как птичка о стекло. Возлюбленной Майкла восемнадцать, а она, Фрэнки, почти вдвое старше — на какие чувства можно надеяться?
Они так и стояли, глядя на картину, и Фрэнки знала: если молчать, рано или поздно он сам все расскажет.
— Фрэнки, пока тебя не было, я решил уехать из Лондона.
— Раз решил, уезжай.
— В последний вечер, перед твоим отъездом в Италию, я понял, что не могу здесь оставаться и рисовать здесь не могу.
— Понятно, уезжай.
Майкл протянул ключ.
— Нет, студия твоя. Вдруг когда-нибудь понадобится? («Господи, он даже правду сказать не может! Вот тебе и доверие…») Не думала, что тебе понравится Пикси, — выпалила она. — Она уезжает с тобой? — Они ведь ничего друг от друга не скрывали, откуда теперь секреты? — Зачем отнекиваться? Я все понимаю. — Фрэнки показала на портрет: — Такой ты ее видишь — грациозной, очаровательной. — Фрэнки радовалась, что голос звучит беззаботно, будто они просто болтают.
Майкл задумчиво взглянул на портрет.
— Ты права. Как же я не заметил?
От его признания по спине Франчески побежали ледяные мурашки. Давным-давно в Техасе она застрелила кролика и, осознав, что попала, пережила такое же потрясение, потому что малодушно надеялась промахнуться.
— Это девушка, которая приезжает к нам на Нит-стрит, подруга моей сестры. Я с ней виделся раза три-четыре. Она совсем юная, еще школьница.
Фрэнки решительно ничего не понимала: на портрете не Пикси и не возлюбленная, хотя в ней есть что-то и от той и от другой.
— Она постоянно у меня перед глазами, но это ничего не значит. С художниками такое бывает, и нередко.
«Не желаю больше слушать! — решила Фрэнки. — А понимать — и подавно».
— Пошли отсюда! Хватит с меня этой чертовой белизны! Срочно нужны яркие цвета и кекс. Давай выпьем чаю в Риджентс-парке, а потом в Хаммерсмит-пале, танцевать. Ну, не отказывайся! В Хаммерсмит-пале полно женщин в костюмах с брюками, вроде Оливии. Не бросай меня на произвол судьбы!
Майкл спрятал ключ в карман.
— Фрэнки, из Лондона я раньше Нового года не уеду, — сказал он, коснувшись ее щеки. — И обязательно вернусь.
Круг замкнулся: Фрэнки умерла — прах к праху, — а потом воскресла.
Утреннее солнце припекало робко, почти боязливо. Еще какое-то время воздух сохранит свежесть, а ближе к полудню провоняет навозом и канализацией. Было почти восемь: став свободным человеком, Эдди Сондерс решил поспать подольше.
Накануне он подал заявление об увольнении, купил билет в один конец до Хайта, предупредил миссис Крик, что за комнату заплатит только до конца месяца, и сегодня утром вернул ей ключ.
Оставалось еще одно дело, и Эдди шагал по Олд-Кент-роуд, решив до отъезда заглянуть к Майклу Россу, молодому художнику, который жил в Пэкеме. Майкл Росс хотел уехать из Лондона, почему бы не поделиться с ним удачей?
Уже открывались магазины и лавочки, с подвод выгружали товар, привезенный с рынков. Рассвело совсем недавно, в окнах еще горел свет, и Эдди представил, как семьи завтракают и мужчины уходят на службу.
Эдди вздрогнул. Он сжег за собой мосты и упивался свободой. «Ты дурак, ты блаженный идиот!» — твердили ребята-носильщики, когда он забирал вещи из шкафчика и по очереди пожимал всем руки.
Мистер Брисли, начальник вокзала, заявил, что тому джентльмену верить нельзя. «Сынок, он явно из ума выжил, сейчас такое не редкость, — сказал он и великодушно добавил: — Если что, приходи к нам, возьмем тебя обратно!»
Два дня назад Эдди не показалось, что джентльмен с четвертой платформы выжил из ума, а если все-таки выжил, что же, после войны все так запуталось… Удивляться не стоит ничему: в пылу битвы сливки богатых безнадежно смешались с разбавленным молоком рабочих, и теперь состоятельным мог стать каждый — носильщик мог запросто превратиться в кентского фермера. Аристократы уже не считали себя такими могущественными и неприступными, как раньше. Они ведь тоже хлебнули горя, и, вероятно, поэтому сердца у некоторых оттаяли. Богатый ты или бедный, что случится завтра, не дано знать никому. Не знал этого и джентльмен с четвертой платформы.
