Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва. Хроника будущего

Есть ещё одна примета… Я забыла… Когда ей что-нибудь болит, она тянет песню. Без слов. Один голос. А разговаривать она не может… Когда болит, тянет голосом: а-а-а… Жалится…

А…а…а…"

Мария Волчок, соседка

Семья К-вых. Мать и дочь. И не сказавший ни слова мужчина (муж дочери).

Дочь:

— Я первое время день и ночь плакала. Хотелось плакать и говорить… Мы из Таджикистана, из Душанбе. Там — война…

Мне про это нельзя… Я ребёночка жду, я — беременная. Но я вам расскажу… Заходят днём в автобус с проверкой паспортов… Обычные люди, только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин… И тут же, возле дверей… Стреляют. Даже не отводят в сторону… Я никогда бы сама не поверила. А я это видела… Видела, как вывели двух мужчин, один совсем молодой, красивый, он им что-то кричал. По-таджикски, по-русски… Кричал, что у него жена недавно родила, что трое маленьких детей дома. А они только смеялись, тоже молодые, совсем молодые. Обычные люди, только с автоматами. Он упал… Он им кроссовки целовал… Все молчали, весь автобус. Только отъехали: та-та-та… Боялась оглянуться… (Плачет.)

Мне про это нельзя… Я ребёночка жду… Но я вам расскажу… Об одном прошу: не называйте мою фамилию, а имя — Светлана. У нас там родственники остались… Их убьют… Я раньше думала, что у нас никогда уже войны не будет. Большая страна, любимая. Самая сильная! Раньше нам говорили, в советской стране, что мы бедно живём, скромно, потому что прошла большая война, народ пострадал, зато теперь у нас могучая армия, нас никто не тронет. Не победит! А мы стали стрелять друг в друга… Сейчас не такая война, как раньше. Ту войну наш дед вспоминал, он до Германии дошёл… До Берлина… Сейчас сосед стреляет в соседа, мальчики вместе в школе учились, и они убивают один одного, насилуют девочек, с которыми в школе рядом сидели. Все сошли с ума…

Наши мужья молчат. Мужчины молчат, они вам ничего не скажут. Им кричали вслед, что они, как женщины, бегут. Трусы! Родину предают. А где их вина? Разве это вина, что не можешь стрелять? Не хочешь. У меня муж — таджик, ему надо было идти на войну и убивать. А он: «Уедем-уедем. Я не хочу на войну. Мне не нужен автомат». Он любит плотничать, ухаживать за лошадьми. Он не хочет стрелять. У него душа такая… Охоту тоже не любит… Там его земля, говорят на его языке, а он уехал. Потому что не хочет убивать другого таджика, такого, как и он сам. Знакомого ему человека, человека, который его ничем не обидел … Там он даже телевизор не слушал… Закрывал уши…Но ему здесь одиноко, там родные братья воюют, одного уже убили. Там его мать живёт. Сестры. Ехали мы сюда в душанбинском поезде, стёкол нет, холодина, не топят, стрелять не стреляли, но по дороге в окна камни кидали, стекла били: «Русские, убирайтесь! Оккупанты! Хватит нас грабить!» А он же таджик, и он это все слышал. И дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом классе, она была влюблена в мальчика. Таджика. Приходит из школы: «Мама, а кто я — таджичка или русская?» Ей не объяснить…

Мне про это нельзя… Но я вам расскажу… У них памирские таджики воюют с кулябскими таджиками. Они — все таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла. Спросила у стариков: «Против кого вы выступаете?» Они ответили: «Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек — Парламент». Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Восток! А до этого нам казалось, что живём на своей земле. По советским законам. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать… Скот пасут на русских кладбищах… Коз… Русские старики по помойкам бродят, подбирают…

Работала я в роддоме, медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит… Вбегает санитарка… В не стерильных перчатках, в не стерильном халате… Что случилось? Что!! Чтобы в таком виде в родильный зал?! «Девочки, бандиты!» А они в чёрных масках, с оружием. И сразу к нам: «Дай наркотики! Дай спирт!» — «Нет наркотиков, нет спирта!» Врача к стенке — давай! И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребёночек заплакал, он только-только появился… Я над ним наклонилась, я даже не запомнила — кто это был: мальчик или девочка? У него ещё ни имени, ничего. И эти бандиты к нам: кто она — кулябка или памирка? Не мальчик или девочка, а кулябка или памирка? Мы — молчим… А эти орут: «Кто она!?» Мы — молчим. Тогда они хватают этого ребёночка, он, может быть, минут пять — десять всего и побыл на этом свете, и выбрасывают в окно… Я медсестра, я не раз видела, как умирают дети… А тут… Чуть сердце не вылетело из груди… Мне это нельзя вспоминать… (Опять начинает плакать). После этого случая… У меня экзема на руках высыпала. Вены вздулись. И такое равнодушие ко всему, не хотелось вставать с постели… Подойду к больнице и назад поворачиваю. А я уже сама ребёночка ждала… Как жить? Как там рожать? Приехали сюда… В Беларусь… Наровля — тихий городок, маленький. И больше не спрашивайте… Не трогайте меня… (Замолкает) Подождите… Хочу, чтобы вы знали… Я Бога не боюсь… Я человека боюсь… Первое время мы здесь спрашивали: «Где у вас радиация?» — «Где стоите, там радиация». Так это же вся земля?! (Вытирает слезы). Люди уехали… Им страшно…

А мне тут не так страшно, как там. Мы остались без родины, мы — ничьи. Немцы все уехали в Германию, татары, когда им разрешили, в Крым, а русские никому не нужны. На что надеяться? Чего ждать? Россия никогда не спасала своих людей, потому что большая, бесконечная. Честно говоря, я и не чувствую, что моя родина — Россия, мы воспитывались по-другому: наша Родина — Советский Союз. Вот и не знаешь теперь, как душу спасти? Никто не щёлкает здесь затвором, — уже хорошо. Нам тут дом дали, мужу — работу. Написала письмо своим знакомым, они вчера тоже приехали. Насовсем. Приехали вечером и боялись выйти из здания вокзала, детей не пускали, сидели на своих чемоданах. Ждали утра. А потом видят: люди ходят по улицам, смеются, курят… Им показали нашу улицу, провели до самого нашего дома. Они не могли прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от мирной. Что вечером можно ходить по улицам. Можно смеяться… А утром они сходили в гастроном, увидели масло, сливки, и там же, в магазине — это все они сами нам рассказывали — купили пять бутылок сливок и тут же их выпили. На них смотрели, как на сумасшедших… А они ни сливок, ни масла два года не видели. Там хлеба не купишь. Там — война… Это нельзя объяснить человеку, который сегодня войны не видел… Только в кино…

У меня там душа была мёртвая… Кого бы я там родила с мёртвой душой? Здесь людей мало… Дома пустые… Живём под лесом… Я боюсь, когда много людей. Как на вокзале… Во время войны… (Заплакала навзрыд и замолчала).

Мать:

— Только о войне… Только о войне могу говорить… Почему сюда приехали? На чернобыльскую землю? Потому что отсюда нас уже не выгонят. С этой земли. Она уже ничейная, Бог её забрал… Люди её оставили…

В Душанбе работала я заместителем начальника вокзала, и был ещё один заместитель, таджик. Наши дети вместе росли, учились, мы сидели за одним праздничным столом: Новый год, Первомай… День Победы… Вместе пили вино, плов ели. Он ко мне обращался: «Сестра. Сестрёнка. Моя русская сестра». И вот он приходит, а мы сидели в одном кабинете, останавливается перед моим столом и кричит:

— Когда ты, наконец, в свою Россию укатишь? Это — наша земля!

В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Подскочила к нему:

— Куртка на тебе откуда?

— Ленинградская. — ответил от неожиданности.

— Снимай русскую куртку, гад! — сдираю с него куртку. — Откуда шапка? Хвалился, что из Сибири прислали! Снимай шапку, гад! Рубашку давай! Штаны! Их на московской фабрике шили! Они тоже русские!

До трусов бы раздела. Здоровенный мужчина, я ему по плечо, а тут, откуда сила взялась, все бы с него содрала. Вокруг уже люди собрались. Он вопит:

— Иди от меня, бешенная!

— Нет, отдавай все моё, русское! Я все своё заберу! — я чуть разума не лишилась. — Носки снимай! Туфли!!

Работали мы днём и ночью… Составы идут переполненные — бегут люди… Много русских людей тронулось с места… Тысячи! Десятки тысяч! Сотни! Ещё одна Россия. Отправила я в два часа ночи московский поезд, остались в зале дети из города Кургана-Тюбе, не успели на московский. Я их закрыла, я их спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.

— Ой, ребята, что вы тут делаете? — а у самой сердце задрожало.

— Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.