Иванна Жарова - Изамбар. История прямодушного гения
А теперь взгляни снова на мою схему. Она тоже отражает триединство, но отражает также и бесконечность, и неизмеримость, и проникающие качества. А все оттого, что конструкция не замкнута, а, напротив, разомкнута, распахнута во все стороны. Но именно за счет разомкнутости она обладает еще одним свойством – потенциально ее можно достраивать. Троичность в треугольнике конечна, как и сам треугольник. Моя схема, как я уже сказал, троична чисто условно, из принципа упрощения. Тремя плоскостями я обозначил, что их множество, то есть по крайней мере больше двух и до бесконечности.
– Осторожно, Изамбар! – не выдержал епископ, не на шутку встревоженный. – Что же ты делаешь?! Ты отрицаешь догмат о Троице!
– Ничего подобного, Доминик, – продолжал Изамбар с прежней легкостью. – Я делаю совсем другое: я вывожу свое сознание из двумерной плоскости в многомерное пространство. И когда я это делаю, то понимаю, что и моя схема, и модель богословов не есть модель Бога, но модель мира, схема, выстраивающая человеческое сознание тем или иным образом. Бога же невозможно изобразить ни образно, ни даже схематически в идеальном геометрическом мире. Бог есть тайна. Он во всем. В пространстве. Во времени и вне времени. В Принципе. В точке. Но я ведь не сказал, что Бог есть точка, вспомни, Доминик! Я лишь описал некоторые качества точки как геометрического Начала. Далеко не все. Например, я могу доказать, что точка бесконечна. Она неделима, и она есть начало. Концы линии – точки, которые, по допущению Евклида, можно продлить; следовательно, являясь концами линии, эти точки не теряют своих априорных качеств Начала. Любую точку можно развернуть, как бы вытаскивая из нее ее потенциальные свойства на плоскости и в пространстве. В принципе, в любой точке Вселенной заключена вся Вселенная. Но я не говорю даже, как любят говорить геометры, что Бог – Геометр. Я не могу опредметить Бога, Доминик. Я лишь соприкасаюсь с Его тайной, изучая геометрию. Я могу воспринимать Бога через живой мир Его творений, через счастье или страдание, я могу раскрыть Ему свое сердце и принять Его Любовь, но я не могу вообразить или помыслить Его, ибо все, что я, смертный, способен вообразить и помыслить, есть пространственно-временные образы. Я осознаю это, потому что занимался стереометрией. Мы мыслим Бога трехмерно, ибо воспринимаем мир трехмерным. Но трехмерность данного мира не три измерения пространства; это плоскость и время. Это твой Зодиак, Доминик, и это плоский равносторонний треугольник богословов, формирующий плоскостное юридическое мышление, зажатое между шкалой добра и шкалой зла.
– Ты отрицаешь Троицу, Изамбар! – сокрушенно повторил епископ. – И похоже, к тому же отрицаешь мораль.
– Я ничего не отрицаю, Доминик. Ничего и никогда. Я только говорю, что для человека трехмерного мира, неуклонно стремящегося к плоскости как к более простой модели, Бог, естественно, троичен, причем Третье стремится к выпадению из Триединства по аналогии, ибо картина Бога отражает картину мира человека. Я просто констатирую факт. И я уже почти добрался до Filioque. Я не отрицаю и морали по той причине, что слабо представляю смысл этого понятия. Я упомянул о плоскостном юридическом мышлении в противовес сознанию и восприятию, открытому для абсолютного божественного блага с бесконечным доверием, недостаток которого и проявляется как зло, понятие вторичное и относительное. Если я что и отрицаю, Доминик, так это манихейское двуначалие.
– Ты выворачиваешься, Изамбар! Ты говоришь о Троице как о способе восприятия Бога человеком. Троица не способ восприятия, а сам Бог.
– Ты можешь это доказать, Доминик?
– Это догмат, Изамбар. А ты говоришь ересь.
– Сожги меня, Доминик.
– Нет, Изамбар. Я уверен, что ты говоришь все это нарочно.
– Хорошо. Можешь считать, что я пошутил.
– Пошутил?
– Ну да, пошутил. – И он снова тихо рассмеялся. – Ты уже забыл, Доминик, что я сказал: если у геометра достаточно чувства юмора, он может поиграть в игру, правила которой задали богословы. Ты ведь богослов, Доминик! А богословы шуток не понимают, особенно таких. И они редко утруждают себя доказательствами. Ты можешь, например, приказать снова сечь меня плетьми. Богословы всегда считали плети очень убедительным средством. Меня это нисколько не удивит и не огорчит, уверяю тебя. Я ведь монах, к тому же геометр. Я привык решать задачи, а там всегда стоит слово «дано» – я умею принимать и умом, и сердцем, и плотью. Меня можно бить, меня можно жечь огнем и железом – я ничему не противлюсь и на все согласен. Но у меня есть право монаха – молчать и право геометра – шутить. Так что имей в виду, большая часть того, что я говорю, обратима в шутку. Моя математика не более чем игра ума. Но если в тебе тоже проснется математик, ты подыграешь мне. Видишь ли, геометрия отличается от богословия прежде всего тоном, и не надо быть музыкантом, чтобы почувствовать разницу. Взять хоть те же Евклидовы допущения… В математике плеть не считается аргументом и не принят авторитарный тон со времен Пифагора. Принимается только доказательство. Докажи мне, что я не прав, Доминик. Честное слово, ты очень меня этим порадуешь!
Последняя фраза была сказана с проникновенной искренностью. Изамбар действительно ни на чем не настаивал. Епископ снова почувствовал себя неловко. Ему никогда не доводилось встречать столь легкого и открытого человека.
– Извини, Изамбар. Не могу. Мне самому жаль, что я больше богослов, чем математик. Говори дальше, пожалуйста. Я тебя слушаю.
– И ты разрешаешь мне шутить?
– Конечно.
– Правильно, Доминик, – кивнул Изамбар. – Потому что иначе я мало что смогу тебе сказать. Ты не обращал внимания, что с серьезным видом люди обычно повторяют чужие мысли? Человеку вообще свойственно утверждать то, о чем он не имеет настоящего понятия, и молчать о том, что он знает. Именно поэтому я ни на чем и не настаиваю, в отличие от богословов. И поэтому же я легко могу понять ход их мыслей. Например, на твоем месте как богослов я не упустил бы случая отстоять трехмерность и мораль. «А не приходит ли тебе в голову, Изамбар, – спросил бы я, – что мир людей и их сознание таковы, каковы они есть, потому что этого хочет Бог? Ты вот все говоришь о бесконечности, но забываешь о главном – Бог обладает властью над своим миром. Именно это качество Бога наиболее важно для людей. Людям нужно, чтобы их карали и миловали, наказывали и прощали, а Богу нужно, чтобы Его восхваляли и боялись. Без справедливости и закона, без страха вся земля давно превратилась бы в Содом, но такой „многомерности“ Бог Сам не допускает. Он проявляет Себя перед людьми как суровый Отец, приходит к ним как кроткий Сын и еще посылает Духа Утешителя. Последнее, правда, менее конкретно, но тут, Изамбар, присутствует любимый тобою мотив тайны, как и в триединстве. Практически в сознании людей карающий Отец и всепрощающий Сын уравновешивают друг друга, а Дух служит между ними связующим звеном и, в общем-то, как таковой не особенно осознается Сам по Себе. Видишь, Изамбар, людям нужна конкретика. Не все же занимаются математикой! Люди боятся бесконечности и не понимают абстрактного. Зато они боятся также и небесной кары, и земных начальств, а это главное. Данная ситуация, очевидно, более всего устраивает Самого Бога. Или ты полагаешь, что Он не вмешался бы, если бы это было не так?» А я в свою очередь, конечно же, ответил бы тебе: «О да, Доминик, разумеется. Бог богословов – самый бдительный страж своих интересов и тонкий ценитель славословий. Он никогда не упустит случая хорошенько всыпать своим рабам, причем собственноручно. Ведь Бог богословов – Сам Богослов и, согласно догмату, тоже един в трех лицах: Закон, Судья и Палач». Обрати внимание, Доминик, я не богохульствую, я шучу. Ты сам мне это позволил. Я нарисовал тебе картинку твоего бога – ведь ты богослов. Но, поверь мне, я ничего не имею ни против тебя, ни против богословов вообще, ни даже против их бога. Я без колебаний допускаю, что все это уместно и даже необходимо. Я только искренне сочувствую тебе, Доминик. Тебе придется сжечь меня. Тебе совсем этого не хочется, а придется. Ты – жертва своего бога-тирана. Не я, а ты. Я не прав?
Епископ молчал. Что он мог ответить?
– Но после того, что я сказал тебе сейчас, твоя совесть, Доминик, должна быть спокойна – с точки зрения богословия это очевидная ересь. Меня следует сжечь трижды, тем более что я монах.
Глаза Изамбара сияли добротой.
– Ты нарочно! Опять! – воскликнул епископ. – Зачем, Изамбар? Ну зачем ты так со мной? Я ведь тебе верю!
– И правильно делаешь. Я шучу, но не лгу. Это разные вещи. А сейчас я расскажу тебе про Filioque, то есть про мой принцип, если ты еще не уловил его. Говорить?
– Я слушаю тебя с предельным вниманием, Изамбар.
– Так вот, Доминик. Я сказал, что человек трехмерного мира стремится к упрощению и мыслит все более плоско, подобно тому как я для наглядности сворачивал на своем чертеже плоскости в прямые, а прямую – в точку. Мышление человека подобно черчению. Геометрия, Доминик, это еще и наука о мышлении, недаром она родила логику. Но если я как геометр помню об условности своих обозначений, ибо осознанно перехожу от плоскости к пространству и обратно, то плоскостное сознание, выстраиваемое богословами, безусловно и конечно. Третья составляющая триединства обречена на выпадение по причине того, что ее нельзя опредметить, это – Дух. Я не богослов, Доминик, я математик, но, по моему разумению, Третье должно было быть Первым – его следовало бы поставить во главу угла именно как абстрактное. Но оно стоит Третьим и выпадает. Людям не хватает на него осознания. За Первым и Вторым стоят человеческие образы, за Третьим – нет. С другой стороны, как математик я опять-таки принимаю всякую данность как условие задачи, которую должен решить. Я давно заметил, что жизненные задачи, в принципе, делятся на два вида: первые похожи на математические и решаются с помощью ума, решение вторых само по себе состоит в принятии данности – это задачи для человеческого сердца и духа. Данная задача уникальна; я представляю ее как смешанную. Я расширяю свое сердце и принимаю то, чему оно противится, одновременно приводя в уме слагаемые к общему знаменателю (не сочти опять за кощунство, Доминик, параллель Божественных Лиц с дробными числами – для меня это не менее естественно, чем образы Отца и Сына для человека, живущего заботами о семье и детях). И тогда, произнося славословие Пресвятой Троице, я воспеваю три Божественные Тайны: Тайну Творчества, Тайну Воплощения и Тайну Любви, единые в бесконечном Боге. Я только прояснил для себя смысл, стоящий за образами, принятыми богословами. И получил три основополагающих, составляющих одно Целое; три неотъемлемых друг от друга, взаимозаключающих друг друга, взаимопроникающих, равноценных и равнозначных для человека и его мира. Теперь можно говорить об исхождении, и тут треугольник богословов как раз идеален, в отличие от моей модели. Равносторонний треугольник можно поворачивать, всякий раз убеждаясь в равноправности отношений его сторон: боковые исходят из основания к вершине, и каждая из боковых может быть принята за основание, свойства же останутся прежними. Утверждения, что из Божественного Творчества исходит Любовь, и из Воплощения исходит Любовь, и из Воплощения вытекает Творчество, и из Любви – Творчество, равно как из Любви проистекает Воплощение и из Творчества – Воплощение – все эти утверждения будут неложными; они отражают взаимоотношения трех в одном, качества Триединства, выявленные геометрически в любимом богословами равностороннем треугольнике. А теперь вернемся обратно к образам Отца и Сына. Если от Отца и Сына исходит Святой Дух, то от Сына и Святого Духа – Отец, от Отца и Святого Духа – Сын. Во-первых, обрати внимание на вторую формулу. С точки зрения мистической, то есть исходя из догмата о Троице, она верна. И исторически она тоже верна – Иисус Христос на земле проповедует и воплощает Волю Отца, и Дух Святой подобным же образом благовествует устами апостолов. Но исхождение Отца от Сына и Духа нарушает иерархический принцип. Вопреки собственному догмату богословы не рискуют вращать треугольник. Им важно, чтобы Отец стоял на первом месте. Это столп, на котором зиждется власть, авторитет, закон. Сын подчиняется Отцу, но не наоборот. Это патриархат, Доминик. Ни о каком равноправии не может быть и речи. Отец все равно главный. А где есть главное, там будет и второстепенное. Сын – посредине. Дух – везде. Он исходит, но очень незаметно, из бесконечности и в бесконечность. Он «дышит где хочет», потому что людям не удалось Его опредметить и вписать в свою модель мира. Он – истинный Бог, а не способ восприятия Бога. Благодаря Его пронизывающему присутствию в Триединстве за образом Отца действительно стоит Творец, а за образом Сына – Человек, переполненный бесконечным Богом и сливающийся с Ним в неделимое Целое. Неделимое! Filioque, Доминик, это разделение!
