Дина Рубина - Больно только когда смеюсь

В это время обычно передают новости. Попивая очень крепкий кофе, Имад со своим безмолвным рабом бесстрастно выслушивают очередные сообщения о том — сколько терактов за последнюю неделю предотвращено израильскими силами безопасности, сколько начиненных взрывчаткой молодых палестинских героев остановлено по пути к семидесяти гуриям, ожидающим их на небесах…

А я посматриваю с балкона в сторону дороги на Иерусалим, пытаясь понять — попаду ли я сегодня в такую же страшную пробку, как позавчера, когда солдаты на блокпосту проверяли не только каждую машину, но и вбегали в каждый автобус, дотошно заглядывая под сиденья и остро всматриваясь в лица, — видать, получили от внутренней разведки очередные «предупреждения»…

Вчера я угодила сразу в две истории: сначала на центральной автобусной станции, куда забежала выпить кофе по пути на урок вождения, по динамикам вдруг объявили о «подозрительном предмете» на пятом этаже станции; всех пассажиров минут сорок держали на третьем этаже, пока сверху не расстреляли рюкзак какого-то забывчивого олуха. Зато после урока вождения я попала в ту же историю уже на улице, по пути к остановке своего автобуса. Полицейская машина перегородила дорогу, публика теснилась в стороне, и уже вовсю шла подготовка к ликвидации «подозрительного предмета». А я по своему легкомыслию решила, что успею еще купить на лотке пирожок. И тогда взмыленный, с блестящим от пота лицом, молодой полицейский в похожем на скафандр бронежилете, защищающем все части тела, заорал на меня: «Гевэрет, тебя вся улица ждать должна?!» — И я поджала хвост и юркнула к огороженному участку. И вот тогда грохнуло по настоящему!

Но это было вчера…

А сегодня Имад попивает кофе и выслушивает очередные новости о том, что «всего в начале этой недели израильские спецслужбы располагали 42-мя предупреждениями о намерениях террористов совершить теракты на территории нашей страны»

— А ты не хочешь застеклить верхний балкон? — спрашивает меня Имад. — Я сделаю это недорого и качественно…

— Спасибо, Имад, — говорю я ему. — На днях улетаю в Европу, вот вернусь, тогда позвоню…

Он улыбается широкой, пожалуй, слишком широкой своей улыбкой, кивает…

— Лети с миром, — говорит он мне. — Лети с миром…

Глава третья «И будете, как во сне…»

«Персы, греки, римляне исчезли с лица земли, а маленький народ, родившийся задолго до этих многочисленных народов, все еще, ни с кем не смешиваясь, существует на обломках своей родины. И если есть что-либо в жизни народов, что может быть названо чудом, то только это».

— ВЫ СОГЛАСНЫ С ВЫСКАЗЫВАНИЕМ МАРИИ РОЗАНОВОЙ: «ЭМИГРАЦИЯ — КАПЛЯ КРОВИ НАЦИИ, ВЗЯТАЯ НА АНАЛИЗ»?

— Капля, хм… это могут быть и потоки крови. Нация может истечь эмиграцией до полной анемии. С Россией это случалось не раз. Для этого и термин есть: «утечка мозгов».

Однако я согласна, что эмиграция — некий срез, по которому удобнее и легче изучать множество явлений и в обществе, и в человеческой натуре. Многое высвечивается, становится выпуклым. В эмиграции меняется освещение бытия, вот как в театре: другая сцена, включены другие софиты. Фикус в углу погашен, зато собачья миска на просцениуме освещена. Как сказал поэт: ряд волшебных (ужасных) изменений милого (кошмарного) лица.

— ВЫ ПИСАЛИ, ЧТО ЭМИГРАЦИЯ В КОНЦЕ 90-ГО В ИЗРАИЛЬ — ВАЖНЫЙ ДЛЯ ВАС РУБЕЖ. С ТЕХ ПОР ПРОШЛО НЕМАЛО ЛЕТ. НАВЕРНЯКА ПОЗАДИ ДУШЕВНЫЕ И ЖИТЕЙСКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ, С КОТОРЫМИ ВСЕГДА СВЯЗАНО ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ДРУГУЮ СТРАНУ. СЕЙЧАС, СПУСТЯ ГОДЫ — ВЫ МОЖЕТЕ АНАЛИЗИРОВАТЬ ПРИЧИНЫ, ПОБУДИВШИЕ ВАС К «ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ»?

— Знаете, все это очень сложно. Вот как раз много лет назад, по свежим следам своего переселения я охотно отвечала на подобные вопросы журналистов — мне их задавали все, кому не лень: в России, Израиле, Германии, Америке… Тогда мне казалось, что все объяснимо. Причины и поводы были самые разные.

Например, одним из поводов переезда в Израиль я считала мотив «корневой причастности». Человек в середине жизни всегда «зависает», оглядывается, понимая, что находится на некой умозрительной вершине. В обе стороны от него простираются ветви: еще живы родители, уже подрастают дети… И он сам — как центр, как опора — и для тех, и для других. Бывает, в эти годы кажется, что именно ты обязан совершить то кардинальное действие во имя рода, во имя будущих поколений, какого не совершили твои родители.

Картинка по теме:

Одна знакомая дама, русская парижанка, рассказала мне забавный случай, произошедший с ее подругой, молодой француженкой. Магистр психологии, та происходит из семьи потомственных виноделов где-то на юге Франции. А все эти потомственные виноделы просто жить не могут без своих поместий, без южного солнца, кистей винограда, напоенных этим солнцем. Вот и молодая француженка при каждой возможности старается приехать домой.

В один из таких приездов старший брат показывает ей письмо, полученное от ближайших соседей, семейства, скажем, Дюпре. Письмо по тону возмущенное, даже преисполненное гнева. Вот его смысл: «Мы, Дюпре, проживаем в этой местности уже 650 лет, и столько же наш род занимается виноделием. Вы, Теза, живете здесь всего 370 лет. И все это время ведете себя возмутительно: проезжая мимо нашего поместья, всегда отворачиваете головы, таким образом выражая нам презрение. Это продолжается с тех пор, как первый ваш Теза купил поместье у наших добрых соседей Вуажье в 1634 году! Сначала вы проезжали мимо на каретах, повозках, лошадях, потом на велосипедах, машинах, мотоциклах, и всегда — всегда! — воротили нос от нас, Дюпре! Выскочки безродные, доколе?! — доколе будет продолжаться эта демонстрация возмутительного высокомерия?!» Ну, и далее письмо было выдержано примерно в том же тоне…

Рассказывая, магистр психологии с усмешкой объяснила моей знакомой: поместья обоих семей действительно граничат друг с другом, и как раз на том повороте, где дорога ведет мимо поместья Дюпре, слева открывается роскошный вид на виноградники Теза. Само собой, все проезжавшие здесь в веках Теза поворачивали головы и любовались своими владениями…

К чему это я рассказываю? К тому, что в жизни каждого чувствующего человека наступает, очевидно, момент, когда хочется вернуться к своим виноградникам. Тем более, если твои предки их возделывали даже не 650, а пару тысяч лет назад. Я и вернулась. А сейчас все больше задумываюсь над неявными, не поверхностными причинами своего кардинального поступка. Господи, да вы хоть можете осознать, что это такое: русскому писателю прыгнуть в иноязычную бездну?..

— ЧТО ЗАПОМНИЛОСЬ ИЗ ПЕРВОЮ ЗНАКОМСТВА С ЗЕМЛЕЙ ОБЕТОВАННОЙ? МОЖЕТ БЫТЬ, КАКАЯ-ТО СЦЕНКА ИЛИ ДИАЛОГ…

— Сценка… Диалог… Очень смешно звучит, знаете ли… Это все равно, что попросить больного после тяжелого наркоза припомнить, во что была одета главная медсестра в приемном покое… Какая там сценка! Обморок, забытье, клиническая смерть… Мы ведь уезжали, повторю, в девяностом, навсегда, с потерей гражданства, обобранные до исподнего советским государством, нищие буквально. (Помнится, по приезде в сумке у меня почему-то оказались трусы сына, и трусы мужа, — я в них завернула любимый гжельский чайник, с которым не могла расстаться. Так, с двумя парами трусов и гжельским чайником, мы начали новую жизнь.)

…Ну, грохнулись на эту землю, как вы там говорите, обетованную, поначалу здорово задницы отбили… Впрочем, обо всем этом я ведь пишу и пишу в своих книгах.

А первое знакомство… Все очень странно. Прилетели в ноябре, ночью, лил страшный, какой-то вселенский дождь — разверзлись хляби небесные… Мы высадились из такси и побежали в гору, наверх, по каменным ступеням… Вбежали, совершенно мокрые, ошалевшие, в очень странную квартиру без прихожей — просто большая зала, каменные полы… Все как во сне. Вот в «Пророках» написано — «…и будете как во сне…»

В этой квартире жил с семьей брат моего мужа, тот, что уехал в Иерусалим за полгода до нашего приезда. Нас обсушили, напоили чаем и уложили в какой-то маленькой комнате со стеклянной дверью в патио.

А утром я проснулась от звука мягких шлепков по мячу. Открываю глаза и через стеклянную дверь вижу: в солнечном патио подпрыгивает резиновый мячик, — упал с соседней верхней улицы, — весь район, как обычно в Иерусалиме, построен на горе. И оттуда, сквозь прутья железной ограды в патио заглядывает рожица какого-то пацана. А над ним — глянцевое синее небо и лиловые цветы какого-то плюща на желтоватой каменной кладке соседнего дома. И окна домов какие-то театрально-полукруглые. Помню, первую мысль: «Как-то все здесь слишком картинно…» Это после слякотного таможенного Шереметьева было довольно сильное впечатление… Я, как была, в ночной рубашке, вышла в патио, подобрала мячик и молча подбросила пацану. Он поймал и убежал…