Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)

Иона постучал в окно.

Фридка совсем не изменилась, только сильно раздалась, особенно в груди. Встретила Иону слезами, аж взахлеб.

Самуил умер от последствий ран три года тому. Дети – семеро – слава Богу, здоровы.

Говорили во дворе, чтобы не разбудить детей.

Фридка стояла в одной рубашке. Иона дал ей свой макинтош, но она его так и не накинула на плечи: говорила, говорила шепотом:

– Я зараз детей потихоньку подниму, им же ш все одно вставать, тогда в дом пойдем. Ты хвилиночку постой.

Дети смотрели на Иону с интересом. Но, так как он явился без гостинца, потеряли интерес, и каждый занялся своим делом, в основном пререканиями с матерью: кому идти за водой на колонку.

Иона сидел на стуле в углу. Дети как-то вдруг все хором ушли – старшие в школу, младшие – в детский сад.

– Очень самостоятельные, – похвалил Иона.

Фридка и Самуил по обычаю подобрали имена своих мертвых родственников, так что теперь так: первая – Лея – в честь Фридкиной мамы, потом – Тойбеле-Таня – в честь Фридкиной сестрички, средние – Моисей – в честь отца Ионы, Гриша, Миша и Башева – в честь сыночков и доченьки Суни, а младший – Герц – в честь Герцыка.

Когда Фридка рассказывала об этом, она особенно радовалась, а сокрушалась только про одно:

– Мы еще одну доченьку планировали, шоб в честь мамы Суниной. Ой, мы б столько еще нарожали! Только бери имена, бери и называй. Не успели.

Иона спросил, как получилось, что в честь его отца назвали мальчика. По справедливости – надо бы в честь Суниного папаши.

– Так как раз от тебя денежный перевод пришел. Не помнишь? Вот я и сказала: про Ёньку мы забыли, я подумала: столько денег выслал, значит, бессемейный. Одобряешь?

– Одобряю. Хорошие дети.

Фридка махнула рукой:

– А шо толку? Они хорошие, а меня не любят. Если б любили, нервы бы мои берегли. Правильно, Ёничка? Я ш мать-героиня такой-то степени. Мне надо уважение оказывать.

Фридка положила руку на плечо Ионы и улыбнулась.

Иона встрепенулся, как будто его побрызгали холодной водой.

– Ты что, Фридка?

– Ничего. Оставайся. Ты, мабуть, в отпуск приехал? У меня поживешь. Места хватит. На полу тебе постелю, – Фридка улыбалась.

Иона остался.

Фридка к нему приступила по-женски и раз, и другой. Иона ответил. Но честно предупредил, что у него на свое будущее другие планы.

Фридка рассмеялась:

– Я у тебя шо, планы забираю? Я тебе удовольствие делаю просто так, по обоюдному желанию. Каким ты был, Ёнька, таким остался. Я к тебе как к родному, а ты выкобенюешься.

Про свою московскую жизнь Иона Фридке почти ничего не рассказал. Она и не интересовалась.

Через недельку Иона попросил Фридку подыскать ему угол у кого-нибудь неподалеку:

– Дети же все понимают. А как они посмотрят, когда я уеду и тебя брошу? И соседи болтают, наверное, что попало.

Фридка отнеслась с пониманием, что значит – возраст. Не махнула, как раньше, рукой. Повела Иону к своей знакомой женщине – на другом конце улицы. Прямо через одну минуту после Иониной просьбы. Видно, сама про такое думала.

Женщина была лет... трудно сказать. Худая, черная, лицо закутано платком до носа.

– Привела до тебя жильца, Рахиль. Хороший мужчина. Аид. Иона Моисеевич Ибшман. С Москвы приехал. Ты его, может, помнишь, он при Герцыке со мной жил. А теперь на неопределенное время здесь в отпуске.

Рахиль кивнула. Назначила цену – копейки за жилье и питание. Но с условием – поправить кое-что по хозяйству: крышу, калитку, то-се.

Иона заметил, что говорит она нехорошо. Какой-то сильный дефект речи.

Перенес чемоданчик и стал жить. Быстро привел в порядок и крышу, и калитку, и весь заборчик укрепил.

В доме – две крошечные комнатки, одна проходная, там Иона и расположился.

Рахиль соблюдала субботу, читала Тору, молилась.

Дала Ионе отдельную посуду, велела другой не трогать; к печке с самостоятельной готовкой не подходить.

С квартирантом за неделю не сказала и двух слов, больше кивками, угу да ага.

Что же, люди бывают разные.

Каждый день Иона ходил на Троицкую гору. Брал с собой детей: он впереди – с младшим Герцыком, шестеро позади, парами, за руки держатся.

Дети галдели, но строй не нарушали, так как Иона предупредил насчет дисциплины.

Ходили долго – по часу-два, до Ильинского монастыря, с привалом у могилы Коцюбинского.

Леичка спросила, нужно ли салютовать у могилы, так как она пионерка и ее учили всегда салютовать у могилы павшим воинам. Иона сказал, что можно и отсалютовать, хотя Михайло Михайлович и не павший герой, но очень хороший человек и знаменитый революционно-демократический писатель. Ничего страшного не будет.

Чтобы дети не привязывались в смысле тесного общения, Иона приходил к Фридке с утра, как только все разбегались по детским учреждениям. Фридка работала в роддоме акушеркой в разные смены, можно было выбрать время.

Три недели прошли. Москва не вспоминалась.

За хозяйкой Иона замечал кое-какие бытовые странности: всегда в платке по самый нос, ест украдкой, чтобы Иона не видел. И молчит, молчит. Кроме случаев молитвы. Ну, тут Иона ничего разобрать не мог. Да и разбирать нечего.

Он спросил у Фридки, почему такое дело. Та рассказала, что Рахиль увечная и вот вследствие какого происшествия.

Про нее все на улице знали, какая она добросовестная еврейка. Кошер и такое подобное. Конечно, молодое поколение посмеивалось. Но вот в году в пятьдесят втором случилось.

Несколько придурков-пацанов лет по двенадцать, украинцев, и, между прочим, один еврейчик с ними, тоже с Тихой улицы, когда стемнело, залезли в дом – дверь у Рахили держалась на честном слове, и намазали ей рот салом. Она проснулась, а они свое дело не бросили, а продолжили с выкриками разного обидного характера.

Рахиль вскочила – бросилась на кухню, схватилась за нож. Полоснула себе по губам. Отхватила. Не ровно, конечно, как попало.

Пацаны испугались, бросились бежать, она за ними на крыльцо – вся в крови, мычит.

– Ой, Ёничка, еле ее в себя привели. Я говорила – напиши на гадов заявление, а она отказалась. Уродкой осталась на всю жизнь. Это ш надо себя до такого превратить!

– Может, она всегда была ненормальная? – предложил выход Иона.

– Та нет. Нормальная. У ее в войну и отца, и мать, и трех сестер – младших – постреляли, она в лесу спаслась, в партизанах воевала. У них вообще все Бога боялись, мне Герцык рассказывал. Но, говорил, шо ш такого, раз Бог есть, так его и бояться не стыдно. Сразу ненормальными людей обзывать?

К нам, как к соседям, приходила учительница, когда еще думали, шо Рахиль заявит на хлопцев, объясняла, что это итог средневековья и фанатизма. Но я думаю, Ёничка, Рахильке просто стало обидно, шо они слов не понимают. Она им по-другому никак не могла объяснить, шоб ее оставили в покое. Погорячилася, конечно.

– Я не понял, ты кого тут считаешь на правой стороне?

– Никого. Ты не губы себе режь, а свое дело делай.

Фридка высказалась и потянулась к Ионе. Но он не ответил и быстро ушел.

Когда в доме столкнулся с Рахилью, Иону вырвало, даже до уборной не добежал. Потом ходил-ходил на улице, тошнота никак не унималась. В магазине неподалеку купил водки – там же, во дворе, хватил чекушку.

Вернулся, сказал Рахили, что срочно уезжает – телеграммой вызывают с работы. Сложил чемоданчик, на секундочку забежал к Фридке, та как раз собиралась в ночную смену, что-то наплел про работу и двинулся на вокзал. Купил билет на поезд до Бахмача – других ближайших в московском направлении не было. От Бахмача на перекладных добрался в Москву.

Вошел в свою комнату. Бросился на кровать и заснул как убитый.

Ему снилось, что он с Рахилью. Во сне ему было так хорошо, как никогда не было. Но то вроде была и не сама Рахиль, а что-то другое. И не женщина. И вообще непонятное.

Очнулся и подумал, что он снова в танке, и люк открыть нельзя, потому как сверху вода, целое море. Иона громко, не боясь потревожить соседей, начал требовать от всего сердца:

– Ничего мне не надо, все у меня есть. Только сделай так, чтоб не было воды, чтоб я люк открыл, а то я сойду с ума, а мне еще надо как-то жить, раз я уже родился.

И еще что-то важное дальше.

Речь при вручении

Только живое слово есть оправдание всякой попытки писательства. Когда язык – не только инструмент, но и суть.

Начинаю со слова не только потому, что оно было в Начале. Начинаю со слова, потому что в моем понимании слово есть главная, решающая составная часть того, что мы называем человеческой судьбой. Судьба состоит из фактов. Но от того, как, какими словами эти факты описать, как их НАЗВАТЬ – все может перемениться. Озариться новым светом или сойти во тьму.

Язык, слово для меня уже и есть – ход мыслей и событий, названных, поименованных и потому воскрешенных для новой жизни – в рассказе, в повести.

Теперь – еще об одном. Таком же важном. Но уж совершенно эфемерном. Из области чувств и ощущений. Важнейших в сочинительстве, как мне представляется.