Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Дважды в неделю я приходил к нему для беседы, прихватив записи, что помогало мне отвечать на вопросы с помощью цитат и пересказов. Порой он был настроен по-деловому, но временами говорил с трудом, был подавлен, волосы торчали в разные стороны, лицо наливалось кровью, а в голосе звучали то гнев, то слезы; слишком много эмоций, чтобы рассуждать со мной об Аристотеле, различных теориях счастья и всем прочем. Иногда он просто повергал меня в шок. Например, однажды я рыскал по особняку в его поисках и вдруг увидел в кухне стоящим на табуретке в одном халате и прыскающим из пульверизатора в буфет, откуда в панике, так сказать, сломя голову удирали полчища тараканов. Тараканы ползли и падали со стен. Вот это была картина! Он испускал азартные вопли, направляя на них свое оружие. В его криках чувствовалось сладострастие, и дышал он учащенно и громко, перекрывая шипение пульверизатора. Твари все прибывали, горохом рассыпаясь по кухне, а он бил их направо и налево, грозный и быстрый, как удар по «Оклахоме».
Застигнутый за этим занятием, Роби попытался справиться со своими чувствами — ненавистью к тараканам и возбуждением от яростной атаки. Грустным было его нежелание признаваться в них, и еще грустнее, что появился я в кухне явно некстати, и часть своей ненависти он перенес на меня, не сумев этого скрыть.
Дернувшись так, словно я ущипнул его за зад, он слез с табуретки.
— Ей-богу, это уж слишком! Весь дом заполонили! Я сунул ломтик хлеба в тостер, и тот выскочил, поджаренный вместе с тараканом! Вот я и не выдержал.
Весь его гнев, жгучий, как уголек, насквозь прожигающий соломенную циновку, внезапно иссяк, и он повел меня в гостиную, где при ярком солнечном свете четко обозначилась продавленность кресел, и продранная кое-где обшивка с торчащими из прорех клочками ваты, и проплешины на зеленом бархате портьер, и нехватка пуговиц на чехлах. Стирая с халата маслянистые следы убийцы-пульверизатора, он говорил:
— Ну, как подвигается у вас итальянское Возрождение? Мне нужен материал о князьях и гуманистах. Как страдали они от своего безбожия! — воскликнул он, отводя взгляд. — Впрочем, они сами были подобны богам. И какое мужество! И все-таки страшно! Но это неизбежно: человеку на роду написано — осмелиться…
Осенью он как-то ослаб и сник. Правда, задания мне продолжал давать, так что тридцать своих долларов я брал у него с чистой совестью. Но сам он работу забросил.
Я часто думал, с какими женщинами водится этот холостяк — с модными куртизанками или дамами из общества, из его круга, а может, с распоследними подзаборными шлюхами или милыми девочками-студентками? И был немало удивлен, узнав, что подружек он выбирает из стриптизерш, танцующих в притонах Нир-Норт-Сайда, Кларк-стрит, Бродвея, Раша, и немало терпит от них, поскольку обирают они его совершенно беззастенчиво. Но он все это сносил, считая, видимо, справедливым наказанием, сносил терпеливо и даже с улыбкой. Он пытался познакомить и меня с этими девками, похвастаться мною. Но я к тому времени вновь сошелся с Софи Гератис. Ему хотелось, чтобы я ездил с ним по кабакам, и несколько раз я сопровождал его в блужданиях по притонам Норт-Сайда. Одна из стриптизерш стала дразнить Роби, насмехаясь над его бородой. Он стерпел и это, только в красных глазах, устремленных на девку — она уже успела облачиться в серый, сделанный на заказ костюм, — зажегся огонек вызова. Но вызов выразился лишь в педантичной исторической справке:
— Во времена Елизаветы цирюльники в своих цирюльнях непременно держали лютни и гитары, чтобы джентльмены могли скрасить ожидание игрой на музыкальных инструментах и пением. Ведь стрижка и уход за бородами и локонами тогда длились очень долго.
В тот же вечер, столь кротко поделившись этим историческим фактом, он впал в буйство и сорвал счетчик в такси. Мне надо было выйти раньше, на Пятьдесят пятой улице, но я побоялся, что водитель, оставшись с ним один на один, непременно побьет Роби, и довез его до дома.
Так что мне приходилось нелегко. Он был очень чувствителен, неравнодушен к похвалам и хотел нравиться, но этому мешала его крайняя изменчивость: то он сама скромность, а в следующую секунду — бахвалится деньгами и фанфаронит, то орет как резаный, то угрюм и мрачен, дуется, выпятив свои толстые красные губы, страдает и вдруг взрывается яростью. Мне особенно запомнился один день — снежный и очень солнечный, свежий и прекрасный. Но Роби был в скверном настроении и, потирая руки, стуча костяшками пальцев в перчатках из свиной кожи, стал за что-то выговаривать мне, долго и злобно. И я, не выдержав, сказал: -
— Похоже, вы не хотите, чтобы я продолжал у вас работать. Ну так пусть кто-нибудь другой терпит ваши взбрыкивания!
И, поплотнее запахнув свое ветхое пальто из местами протертой верблюжки, я удалился и уже шел по двору, когда он выскочил за мной следом и стал уговаривать вернуться. Двор покрывал толстый слой снега, я был в калошах, он же стоял в легких ботинках и говорил:
— Ради Бога, Оги, давайте не будем ссориться! Послушайте, простите меня.
Но я не обращал на него внимания и шел вперед, полный праведного гнева. В тот же вечер он позвонил мне с просьбой приехать и отвезти его домой. Я по голосу почувствовал недоброе. Он сказал, что будет в «Туфельке», с которой по элегантности мало что в городе могло сравниться. Добравшись туда, я осведомился о нем, и два лакея в париках под руки вывели его к дверям. Он был вдребезги пьян, ничего не соображал и только осовело мычал, не раскрывая рта.
Мало-помалу Роби полностью доверился мне и уже не мог без меня обойтись. Как в свое время и Эйнхорн, он понял, что я человек надежный, мне можно довериться и я никогда не употреблю это доверие ему во зло. И при всей путаности и странности диких, словно джунгли Гвианы, причуд, в которых выражался его темперамент, было в нем что-то, меня привлекавшее. Именно эта жизненная сила заставляла его мучиться совестью и не давала покоя, чтобы и он, в свой черед, не давал покоя другим. В период его холостячества с ним в доме жила его сестра Каролина, но тепла от нее он видел не много. Она тоже была со странностями. Узнав, что я побывал в Мексике, эта женщина, считавшая себя испанкой, воспылала ко мне любовью. Она писала мне записочки вроде «Eres muy guapo»[196] или «Amigo, que te vaya con toda suerte, Carolina»[197]. Бедняжка была сильно не в себе.
В конце концов я стал заботиться о Джордже. Способности сострадать я еще не утратил, и люди ее во мне отмечали.
Глава 22
В старой моей комнате у Оуэнсов, которую снова занял, я менялся, повинуясь духу времени — боевому, индустриальному, с пытливым креном в сторону науки. Меня весьма круто шатало из стороны в сторону, и влиять на это могло что угодно — новости и страшные сны, лишние расходы и чудесные счастливые события, мелькавшие, как тени диких зверей, что являлись в пустыне ветхозаветным пророкам, чтобы опять раствориться в жаркой вечерней мгле. Но я был благодарен и за то, что после всех перипетий оставался цел и невредим. Ничего противоправного я не совершал, что бы на этот счет ни говорили моралисты, а все мои неудачи и уроны принадлежали скорее к сфере воображения, игравшего в моей жизни такую решающую роль, покрывая и затмевая собою все, как то бывает с насущнейшими из дел; они не мешали моим размышлениям и поискам высокой цели, сопутствуя им и следуя параллельно. Размышляя, я приходил к некоторым выводам и открытиям, пускай фрагментарным и неполным, например: «Смысл одиночества — в грядущем единении» или «Как утомительно подчас иметь на все собственный взгляд и оставаться при своем мнении!» Но в другое время я был деятелен, жил полной жизни, какой — расскажу попозже, и бродил по Чикаго, как всегда оживленный и общительный. Однако отзвуки мексиканских треволнений все еще дрожали во мне. Тея не давала о себе знать, исчезнув навеки, отправившись куда-то к голубым горизонтам неведомых морей, возможно, по следам фламинго, с каким-нибудь новым любовником, понимающим ее не больше, чем я, но покорно ждущим на берегу, сгибаясь под тяжестью амуниции — ружей, ловушек и лассо, фотоаппаратов и биноклей. Она останется такой, какая есть, и даже старость ее не изменит.
Я тоже не молодел, и мои друзья часто подшучивали над моей внешностью, которой я и вправдуне мог похвастаться. Моя улыбка обнажала отсутствие двух нижних зубов, и весь я как-то пожух, пришибленный суровыми жизненными обстоятельствами. Но шевелюра моя росла буйно и прикрывала шрамы на голове — эти приметы бывалого охотника, а общую с моим кузеном Пятижильным зелень глаз не заметить было невозможно, что служило явным моим украшением. Так я и шел по жизни, легко, попыхивая сигарой, без забот и постоянной привязанности к чему-либо определенному, рассеянный, неуловимый, порой безудержно веселый, но, увы, уже не столь лучезарный, как прежде. Задумавшись во время моих странствий, я часто поднимал с тротуара какой-нибудь предмет, показавшийся мне монеткой — железку, металлическую крышечку, кусочек фольги, — по-видимому, надеясь на счастливую находку. А еще меня нередко манила мысль о наследстве какого-нибудь внезапно умершего доброжелателя — мысль глупая и дурная, поскольку получить наследство я мог лишь от людей, мной любимых, чьей смерти желал бы меньше всего. Если же говорить о монетке, то, найди я даже четверть доллара, что изменило бы это в общем течении моей жизни и чем приблизило бы меня к воплощению моего предназначения? Ничем не приблизило бы и ни капельки, друзья мои, не помогло.
