Джонатан Франзен - Поправки
Оставаясь в той же позе, Дениз решительно покачала головой.
– Ты должен сказать «да» прямо сейчас. Скажи: «Да, спасибо».
Чип махнул рукой, сдаваясь. Близилось к полуночи, отец недавно начал громыхать наверху, сестра, свернувшись, словно младенец в утробе, заклинала его принять освобождение из худшей в его жизни кабалы.
– Вернемся к этому разговору завтра, – предложил он.
– Если я о чем-то попрошу взамен, тебе станет легче?
– Завтра, идет?
– На следующей неделе маме понадобится кто-то из нас, – сказала Дениз. – Ты мог бы остаться на неделю и помочь. Меня бы ты выручил не сказать как. Я просто помру, если задержусь здесь дольше чем до воскресенья. Перестану существовать.
Чип задыхался. Дверь клетки вот-вот захлопнется. Вновь нахлынуло предчувствие, которое он уже испытал в мужском туалете Вильнюсского аэропорта: долг Дениз – отнюдь не обуза, а единственное спасение. Перспектива прощения ужасала. Он жил с долгом как с тяжкой болезнью, как с нейробластомой, до такой степени вросшей в структуры мозга, что попытка удалить ее грозит гибелью.
Интересно, вылетел ли уже из Сент-Джуда последний самолет или можно сбежать прямо сегодня?
– Может, поделим долг пополам? – предложил он. – Я буду должен тебе десять тысяч. И мы оба задержимся до среды, а?
– Не-а.
– Если я соглашусь, ты перестанешь вести себя так странно? – спросил Чип. – Взбодришься немного?
– Сперва скажи «да».
Альфред сверху позвал Чипа:
– Чип, помоги мне!
– Он твердил твое имя, даже когда тебя тут не было, – сказала Дениз.
Оконные стекла дребезжали на ветру. Когда ж это родители успели превратиться в детей, рано ложатся спать, а посреди ночи взывают со второго этажа о помощи? Когда это произошло?
– Чип! – звал Альфред. – Ничего не пойму с этим одеялом. ПОМОГИ МНЕ!
Дом трясется, ревет буря, сквозняк из ближайшего к Чипу окна усиливается, и – внезапный прорыв памяти – возникают шторы. В тот год, когда он уезжал из Сент-Джуда в колледж. Сложил в чемодан австрийские шахматы ручной работы, которые родители презентовали ему на окончание школы, и шеститомную биографию Линкольна, написанную Сэндбергом,[95] – подарок к восемнадцатилетию, и новенький голубой блейзер от «Брук бразерс» («В нем ты похож на красивого молодого доктора», – намекнула Инид), и стопки белых футболок, белых «жокейских» трусов и длинных белых подштанников, и фотографию пятиклассницы Дениз в рамке из оргстекла, и то самое одеяло «Гудзон-бей», которое Альфред сорока годами раньше взял с собой, поступив в Канзасский университет, и пару шерстяных, обшитых кожей варежек, тоже времен суровой канзасской юности Альфреда, и надежнейшие утепляющие шторы, купленные Альфредом у «Сирса». Прочитав проспект колледжа, Альфред наткнулся на фразу: «В Новой Англии бывают суровые зимы». Купленные у «Сирса» шторы были из розовато-коричневой материи с синтетическим покрытием и подкладкой из пенорезины. Объемные, тяжелые, жесткие. «Холодными ночами они тебе очень пригодятся, – сказал отец. – Увидишь, как надежно они предохраняют от сквозняков». Однако в общежитии соседом Чипа оказался некий Роун Мак-Коркл, прошедший частную подготовительную школу и вскоре повадившийся оставлять вазелиновые отпечатки пальцев на школьной фотографии Дениз. Роун высмеял шторы, и Чип потешался с ним заодно. Он сложил шторы в коробку, коробку спрятал в подвале общежития, и там она плесневела следующие четыре года. Собственно, против штор Чип не держал зла – шторы как шторы. Все их амбиции сводились к желанию, общему для всех штор, – висеть ровно, в меру своих сил не пропускать в комнату свет, в точности соответствовать размерам окна, которое им предназначено закрывать, дважды в день, утром и вечером, раздвигаться и сдвигаться, летней ночью или перед грозой раздуваться от ветра, служить долго и не привлекать к себе внимания. Не только на Среднем Западе, но и на Востоке нашлось бы немало больниц, домов престарелых и дешевых мотелей, где эти самые коричневые шторы на резиновой подкладке могли бы прожить долгую, полезную жизнь. Не их вина, что в общежитии они пришлись не ко двору. Шторы не пытались подняться выше отведенного им положения, ни ткань их, ни рисунок не обнаруживали даже намека на неуместное честолюбие. Шторы были самими собой. Вообще-то, когда Чип перед окончанием колледжа откопал их в подвале, их целомудренно-розоватые складки оказались даже не столь синтетическими, провинциальными, сирсовскими, как ему запомнилось. Вовсе уж не такие они были позорные.
– Запутался я с этими одеялами! – повторил Альфред.
– Ладно, – сказал Чип сестре и начал подниматься по ступенькам. – Если для тебя так лучше, я не стану возвращать долг.
Вот в чем вопрос: как вырваться из тюрьмы?
Не спускать глаз с большой черномазой бабы, той, злобной. Она поклялась превратить его жизнь в ад. Заняла позицию в дальнем конце тюремного двора и многозначительно поглядывает на Альфреда: она ничего не забыла, она твердо намерена довести вендетту до конца. Ленивая черная сука, он так и сказал ей во всеуслышание. Всех ублюдков разнес, и черных, и белых. Подлые, низкие ублюдки со своими мелочными инструкциями! Бюрократы из экологического управления, бюрократы из охраны труда, заносчивые и наглые, так их перетак! Теперь они держатся на расстоянии, еще бы, знают, что он за ними следит, но стоит хоть на миг потерять бдительность, задремать, и они набросятся на него. Только и ждут удобного момента, чтобы его унизить. Смешать с грязью. Та толстая черная сука, злобная черная мерзавка, смотрит ему прямо в глаза поверх белых голов других заключенных, кивает, словно говоря: «Я до тебя доберусь!» Да, вот что означают ее кивки. И никто не видит, что она с ним делает. Все вокруг – сторонние зрители, запуганные, несут чушь. Он было поздоровался с кем-то из соседей, задал элементарный вопрос, а тот вроде и по-английски не разумеет. Чего уж проще: задал простой вопрос, получил простой ответ, но нет же! Он может полагаться только на себя, его загнали в угол. Ублюдки готовы накинуться.
Где же Чип? Чип умен, он бы сумел поговорить с этими людьми. Вчера Чип отлично справился, куда лучше, чем сам Альфред. Задал простой вопрос, получил простой ответ и пересказал его так, что и Альфреду все стало ясно. А теперь Чипа не видать. Сокамерники подают друг другу сигналы, машут руками, точно регулировщики. Попробуй дать этим людям самое простое указание, попробуй-ка! Притворяются, будто в упор его не видят! Толстая черная сука всех запугала до слабоумия. Если она вычислит, что заключенные на его стороне, если заметит, что они хоть как-то ему помогают, все дорого поплатятся. По ней это сразу видно. «Я сделаю тебе больно» – вот что говорит ее взгляд. Видит Бог, он по горло сыт этой наглой черной бабой, но что поделаешь?! Тюрьма есть тюрьма. Публичное заведение. Всех бросают сюда. Старушек-семафоров. Облысевших извращенцев, которые стараются дотянуться руками до пола. Но его-то за что, Господи Боже? Его-то за что? Он готов был разрыдаться. Попасть в такое место! И без того старость – сущий ад, неужели нужно терпеть еще и это, преследующих его черномазых, так их перетак?! Снова она!
– Альфред! – Бойкая, наглая. – Ты дашь распрямить тебе ноги?
– Мразь ублюдочная! – восклицает он.
– Я есть, кто я есть, Альфред. Своих родителей я знаю. А теперь опусти руки, легче, легче, я помогу тебе вытянуть ноги, и тебе станет лучше.
Когда черномазая приблизилась вплотную, он рванулся, но ремень каким-то образом зацепился за стул. Зацепился за стул, и с места не стронуться.
– Прекрати, Альфред, – сказала злобная. – А то отвезем тебя обратно в палату.
– Ублюдок! Мразь! Ублюдок!
Скорчила наглую гримасу и отошла. Скоро вернется. Они всегда возвращаются. Единственная надежда – как-нибудь высвободить ремень. Освободиться, сделать рывок, конец всему. Зачем тюремный двор устроили на верху многоэтажного дома? Отсюда Иллинойс разглядеть можно. Большое окно. Идиотский дизайн для тюрьмы. Стекло с виду термальное, двухслойное. Если с размаху врезаться головой и податься вперед, все получится. Но сперва надо расстегнуть проклятый ремень.
Он безуспешно водил пальцами по гладкой нейлоновой поверхности. Прошли времена, когда Альфред философски воспринимал проблемы. Пальцы слабые, как травинки. Он попытался поддеть ремень снизу, чтобы выдернуть. Пальцы гнутся, словно гнилые бананы. Просовывать их под ремень – явная и безнадежная бессмыслица. Все преимущества на стороне ремня, тугого, крепкого, а его старания – лишь тщетное выражение гнева, злобы, бессилия. Зацепился ногтями за ремень, бросил руки в стороны, кисти врезались в подлокотники стула-клетки, отскочили, снова ударились, уж очень он был зол…
– Папа, папа! Тише, папа, успокойся!
«Чей это голос?»
– Хватай ублюдка! Хватай!
– Папа, тише, это я, Чип.
