Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Малышка («Как тебя зовут?» — «Меня зовут Мария-Роза») погрузилась в реку, чтобы забыться; ей было стыдно своей наготы. И неожиданно в памяти ее возникла школьная учительница дона Жулия, тщетно старавшаяся объяснить ей спряжения глаголов. «Я иду, ты идешь… Я люблю, ты любишь… Он любит». Но это было бесполезно. Она была еще крошкой, когда язык ее отказывался выговаривать некоторые слова. Она родилась с ощущением того, что и она тоже выкупалась в грязи: она знала, что мать ее жила дурной жизнью и шлялась по Лиссабону, — в один прекрасный день ей рассказала про это их мерзавка-соседка. А учительница дона Жулия обращалась с ней ласково. Но нет таких поцелуев, нет такой нежности, которые освободили бы подобных ей принцев и принцесс, спрятанных в безобразии скелетов.
— А если бы я придушил ее? — спрашивал себя мужчина, в ужасе и в восторге от мысли, которая помогала ему бежать от угрызений совести.
Сквозь дымовую завесу последующих лет, когда глаза его уже стали цвета штемпелеванной бумаги, а руки — цвета печати, когда его отформовали, как и других мужчин, каждому из которых потом указывали его место в жизни с помощью приличных галстуков, зафиксированных в глазах шефов отделов, врачи прописали ему месячный курс лечения минеральными водами на курорте — на Горе-Убежище-Летающих-Клопов, где само солнце спало в тени скелетов деревьев.
В поселке, отдаленном во времени и в пространстве, всего-то и была одна-единственная улица с навесами над окнами, на которой, перед двумя-тремя небольшими пансионами, украшенными кадками с мумиями пальм, на плетеных стульях сидели в каком-то оцепенении разнообразные экземпляры каких-то существ, похожих на мужчин и выставлявших напоказ свои накрахмаленные воротнички и вышедшие из моды шляпы, — существа эти двигались с помощью каких-то механизмов; сидело великое множество дам с обширными бюстами; женщин они напоминали только одним характерным, исполненным ярости жестом — они били бумажными веерами мух, присосавшихся к их бесформенно толстым ногам. Вокруг них на прогулочной площадке — дюжина обалдевших ребятишек, которые учились искусству превращения в ревматиков у своих родителей, дедушек и бабушек. На земле расстилался ковер из дохлых мух, склеенных нитями слизи слизняков. И все было оплетено паутиной, словно планета в этом месте покрылась льдом специально для того, чтобы эти старички еще пожили такой изъеденной червями жизнью.
Обойдя весь поселок на цыпочках, чтобы не нарушить покоя мертвецов, сеньор Ретрос решил расположиться в самой древней гостинице поселка, фундамент которой был заложен еще при римлянах («Вот место, которое мне подходит»).
Он вошел.
В темном вестибюле, привыкшем к появлению привидений, какой-то седовласый господин восседал за бюро с наигранным достоинством и слушал шуршанье жучков-древоточцев. Рядом с ним стоял и поглаживал телефон другой старичок, вертлявый и сопящий; он смеялся, обнажая при этом зубы призрака.
— Есть у вас свободная комната?
— Да, сеньор. Номер двенадцатый, второй этаж, рядом с туалетом.
Сопящий старикашка игриво пояснил:
— Чтобы далеко не ходить.
Конец своей фразы он с завыванием прохихикал, и это заставило поморщиться хозяина гостиницы, достоинство которого было уязвлено.
— Вы уж простите его, пожалуйста! Это пенсионер, очень добродушный и симпатичный, но сами понимаете…
Он понизил голос и дал научное пояснение:
— Видите ли, у него церебральный атеросклероз. Но помогает он мне много.
И, желая продемонстрировать сообразительность выдрессированного старичка, он задал ему несколько вопросов, вначале показавшихся сеньору Ретросу какой-то каббалистикой:
— Ну, сеньор Годес, сколько сегодня?
— Пока всего пять.
— Да? А вы их уже зарегистрировали?
Годес насмешливо открыл беззубый рот:
— Ну конечно! Я всегда приношу написанное за день.
И засопел, привычно дернув головой: он то и дело шутовски встряхивал ею.
Тут хозяин гостиницы пояснил своим слащавым, извиняющимся голосом:
— С тех пор как я взял этот дом в аренду, сеньор Годес никогда не отходит отсюда, от бюро, — он даже обедает здесь — настолько снисходительна к нему дирекция. И знаете для чего? Только не удивляйтесь! Для того, чтобы записывать все телефонные звонки и время, потраченное на разговоры.
— Зачем это? — равнодушно спросил сеньор Ретрос, в сознании которого, не давая ему покоя ни днем ни ночью, остался этот испуг, застывший в искажающем все дыму: «И, кроме всего прочего, малышка с берега реки была горбунья».
— Я пополняю имеющиеся у меня сведения, — радостно сообщил пенсионер, довольный тем, что занимает какое-то место в мире людей с тенями.
— Расскажите, расскажите, сколько нам звонили с тех пор, как открылась наша гостиница «Августовские купанья», — отеческим тоном настаивал владелец (сидящие в глубине комнаты не разговаривали, а выталкивали изо рта гниющие слова вместе с зевками).
Веселый старичок вытащил из кармана записную книжку и начал медленно произносить чудовищно длинное число:
— А, время, израсходованное на эти телефонные разговоры? Ну, говорите, говорите! В вашей книжечке в клеенчатой обложке записано все, так ведь?
— Так, так.
Он перелистал ее со снисходительностью коллекционера никому не нужных безделушек, которые, однако, — как знать? — могут зачем-то пригодиться.
— Столько-то часов… Столько-то минут… Столько-то секунд…
Сеньор Ретрос, который ужасно завидовал этому необычному «смыслу жизни», тотчас занялся тем же — ему хотелось позабыть кое о каких липких пятнах, лежащих на его прошлом. И весь август он проскучал в поисках абсурдных статистических данных. Так, например, хорошо было бы подсчитать все зевки в этом древнем курортном поселке, основанном римским претором Каем Вителлином. Или же всех клопов, пойманных любителями этого вида охоты в старых постелях, принадлежащих двум последним поколениям.
Эта мания достигла апогея в одно историческое утро, когда он познакомился с этой толстухой — Марианной Жирной, на которой и женился (несмотря на то что его всегда отталкивал дурной запах, исходивший из ее рта, — он почувствовал этот запах сразу же, в первое же мгновение идиллии), — и задал ей нижеследующий галантный вопрос:
— Сколько метров улыбок вы отпустили за свою жизнь, барышня?
Громада мяса с пышными, округлыми формами, лежавшая сейчас на кровати слева от него, тогда не поняла тонкого смысла этих слов, но торжествующе оскалила сверкающие зубы в некоем подобии улыбки. Это было ее единственное средство обольщения, которое она мастерски использовала в перерывах между бранью по адресу соседок и нескончаемым вязанием петель шерстяной фуфайки, которую она начала вязать для своего Ретроса со дня их свадьбы, — таким образом, становилась зримой связь однообразно текущих часов.
И в первую же зиму их супружеской жизни сеньор Ретрос вошел во вкус омерзительного одиночества куколки, которая, однако, никогда не сумеет превратиться в бабочку. А много позже, много-много позже, в ночь, когда его мучили кошмары, он проснулся с чувством, будто у него выросли крылья, которые отяжелели от отвращения и от печали и у которых нет сил, чтобы взлететь. А привалившаяся к нему гора мяса воняла салом. (Хорошо еще, что он изнасиловал ту маленькую голую горбунью. То же удовольствие он доставил когда-то этой омерзительной туше, которая была непорочной только из-за своего уродства. Она была так безобразна, что у него одного достало мужества продырявить ее, кровоточащую и счастливую.)
Он повернулся к жене и почувствовал тошнотворный вкус во рту.
— Что ты здесь делаешь, образина ты этакая?
— Дышу, муженек.
— Потеешь ты, вот что. Отодвинься-ка малость, дубина ты этакая. От тебя плохо пахнет. Что это с тобой? Воняешь на весь мир. От тебя несет, как из загаженного свинарника.
Жена, привыкшая к тому, что она — жена, униженно и жалко съежилась.
— Возможно. Но ведь и ты тоже, дружочек. Оба мы смердим мочой и кислым потом. Я едва держусь на ногах: я вся разъедена кислотой. Я чувствую, что сгнила до самых колен.
Сеньор Ретрос насмешливо заскрипел:
— Я гнилой, жена? Что это ты тут плетешь? Это я-то! Я хожу прямо и не хромаю. И горб у меня пока еще не вырос. (Он даже осчастливил бедную маленькую горбунью!) И я еще могу поплясать. Хочешь посмотреть?
И он начал ломаться перед нею, вихляя животом; движения его были извращенными и неуклюжими. Но неожиданно он стал очень серьезен: ему показалось, будто пальцы его попадали на пол. Что это такое? Что это такое?
Он распахнул окно, и звездная ночь предстала перед его широко раскрытыми глазами. Одиночество его стало невыносимым, и он, сморщившись от неудержимой ненависти, стоя перед этой пустыней, залитой каким-то странным, мерцающим, пугающим светом миллиардов факелов, — розовое дуновение рассвета быстро потушило их, — разразился криками, и крики его вместе с эхом летели с улицы на улицу, из угла в угол, со звезды на звезду.
