Хуан Онетти - Избранное
В те времена помощник (или помощница) из аптеки Барте подрос, стал широким в плечах, сильным, и только пробегающая по лицу белозубая улыбка напоминала о его былой робости.
— Барте играл с огнем, — сказал как-то самый глупый из нас, сдавая карты за клубным столом.
Мы. Мы знали, что это так, что аптекарь Барте играл с огнем или со здоровенным скотом, который когда-то был ребенком, играл и кончил тем, что сжег себя.
Но в скобках следует сказать, что ни в лице, ни в улыбке аптекарского помощника никогда не заметно было откровенного цинизма. Он без задней мысли выставлял напоказ свое добродушие, согласие с тем, что его приютили, приспосабливался к жизни, к беспредельному для него миру, к Санта-Марии.
Кто-нибудь из нас, сдавая или получая карты во время игры в покер, заговаривал об отсутствующем чародее, об одиноком ученике чародея. Мы не вступали в обсуждение, поскольку, когда дело касается покера, разговоры запрещены.
— Пас.
— Хожу.
— Еще десять.
Полицейская хроника молчала, и в колонке сплетен газеты «Эль Либераль» никогда об этом не говорилось. Но все мы, сидя за карточным столом или за выпивкой, знали, что бискайка Инсаурральде, такая изысканная, запиралась по ночам в аптеке с Барте — чей диплом фармацевта висел в рамке высоко над прилавком — и с помощником-помощницей, который теперь рассеянно улыбался всем и был на деле и без известных нам оснований хозяином аптеки. Все трое там внутри, а для нашего устарелого любопытства, для догадок и клеветы оставалась только синяя кнопка над светящейся табличкой: «Неотложная помощь».
Мы передвигали фишки и карты, тихо объявляя ставки и ходы, думали безмолвно: трое; двое, и один смотрит; двое, и смотрит тот, кто сказал — довольно, я ухожу, я не вижу, но все время продолжает смотреть. Или снова, трое и наркотики, жидкие или в порошках, спрятанные в аптеке таинственного, двусмысленного, изменчивого владельца.
Все возможно, даже физически невозможное, для нас, четырех стариков, занятых картами, дозволенными уловками, разнообразными напитками.
Как сказал бы Франсиско, метрдотель, каждый из нас четверых, возможно еще до того, как начал играть, научился не двигать лицевыми мышцами, сохранять неизменный тусклый огонек в глазах, равнодушно повторять наскучившие однообразные слова.
Но если мы стремимся уничтожить всякое выражение, которое могло бы выдать радость, разочарование, рассчитанный риск, крупные или мелкие хитрости, наши лица поневоле, неизбежно показывают другие чувства, те, что мы привыкли скрывать ежедневно, годами, каждый день, все часы от конца сна до начала нового сна.
Потому-то очень скоро мы узнали, втайне посмеиваясь, качая головами с притворным сожалением, с мнимым пониманием, что Монча запиралась в аптеке с Барте и его помощником; она — всегда в подвенечном платье, парень всегда, не стесняясь, обнаженный до пояса, аптекарь всегда со своей подагрой и шлепанцами, надутый, как старая дева.
Все трое склонялись над картами для игры в тарот и ворожбы, притворяясь, будто верят в привидения, в удары судьбы, в умение избегать смерти, предвидеть и устранять предательство.
Всего лишь мгновение, не больше; дряблая толщина Барте, его искривленный в ожидании рот; могучие мышцы парня, которому уже не надо было повышать голос, чтобы приказывать; неправдоподобное подвенечное платье, шлейф которого тащился за Мончей среди прилавков и этажерок, перед огромными бутылями леденцового цвета с надписями на белых этикетках, всегда или почти всегда непонятными.
Но неизменно лежали на столе странные карты для игры в тарот, и мы не могли не думать об этом, удивлялись, побаивались, недоумевали.
Следует заметить для сведения и несогласия будущих весьма вероятных исследователей жизни и страстей Санта-Марии, что оба мужчины вскоре стали уже непричастны к этой истории, к неоспоримой правде.
Толстый астматик Барте устранился после истерических и смехотворных выходок, на которые никто не обращал внимания; он уже не был городским советником, только его диплом фармацевта, выцветший от времени и засиженный мухами, висел над прилавком, а сам он иногда выступал как лидер одной из десятка троцкистских группировок, объединявших по два, три грозных революционера, которые с менструальной регулярностью составляли и подписывали манифесты, декларации и протесты на различные несуразные темы.
Молодой помощник, который всегда был и остался жестоким тихим циником, как-то с наступлением зимнего вечера подошел к кровати Барте, измученного страхом, гриппом, нечистой совестью и, кроме того, температурой в тридцать восемь градусов, и объявил ясно и коварно:
— Два выхода, сеньор, прошу прощения. Вы делаете меня совладельцем, нотариус тут со мной. Либо же я запираю аптеку. И дело с концом.
Они подписали контракт, и старому Барте, чтобы верить в продолжение своей жизни, оставалось лишь грустить о том, что все произошло не так, что совместное владение, о котором он давно мечтал как о запоздалом свадебном подарке, было плодом вымогательства, а не прекрасной зрелой любви.
Таким образом, из всех троих только Монча, несмотря на легкое безумие и смерть, которую можно было рассматривать как подробность, характерную черту, особый образ жизни, осталась, Браузен знает до каких пор, жить и действовать.
Как насекомое? Может быть. Не менее избитым будет сравнение с русалкой, безжалостно вытащенной из воды, терпеливо несущей земные тяготы и беды в гроте аптеки. Как насекомое, повторяю, завлеченное в грязную полутьму странными картами, которые проясняли вчерашний и сегодняшний день, показывали, не идя на уступки, беспощадное будущее. Насекомое в обветшалом белом панцире, которое бессильно металось вокруг бледного света, падавшего на стол, на четыре руки, билось о бутыли и витрины, неторопливо и привычно тащило за собой длинный, спокойно раскинутый, утративший всякий смысл шлейф, некогда задуманный и исполненный самой мадам Карон.
И каждую ночь, когда закрывалась аптека и у входа зажигался лиловый огонек, извещавший о ночном обслуживании, длинное белесое насекомое передвигалось по неизменным большим и малым кругам, потом останавливалось и замирало, соединив усики, прислушиваясь к пророческому шепоту, к бормотанию карт с таинственными, грозными ликами, которые подтверждали счастливый конец мучительного, запутанного пути, говорили о неточно назначенном неизбежном дне.
И, хотя это пустое, полураздетому парню досталось не совсем понятное братское чувство; а угасающей старости Барте досталась неразрешимая задача, которую он пережевывал беззубыми деснами, сидя в глубоком кресле, где расположился до конца жизни, и вертя большими пальцами над так и не похудевшим животом:
— Если бы она была здесь и чувствовала себя дома. Если бы ходила вокруг, и все разглядывала, и возвращалась. Если бы мы оба всегда любили ее, чтобы она не утащила яд, чтобы она никоим образом не могла утащить его, и кончила все быстрее и не так несчастливо.
И тут она начала преследовать нас и продолжала преследовать до самого конца и даже несколько позже.
Потому что, повторяем, так же как в свое время Монча вернулась из фаланстера, объявилась в Санта-Марии и отправилась от нас в Европу, так теперь она приехала из Европы, чтобы отбыть в столицу и вернуться к нам и жить вместе с нами в этой Санта-Марии, которая, как кто-то сказал, стала уже не та, что прежде.
Мы не могли, Монча, защитить тебя на серо-зеленых просторах проспектов, не могли разогнать столько тысяч людей, не могли умерить высоту новых нелепых зданий, чтобы тебе стало уютнее, чтобы ты почувствовала себя более связанной или одинокой с нами. Очень мало, только самое необходимое, могли мы противопоставить скандалу, насмешкам, равнодушию.
Живя в городе, каждый день воздвигавшем новую стену — такую высокую, такую чужую для нас, стариков, из бетона или стекла, — мы упорно отрицали время, притворялись, верили, будто она застыла на месте, эта Санта-Мария, которую мы видели, исходили вдоль и поперек; и хватит с нас Мончи.
Было еще кое-что, не очень существенное. С той же естественностью, с теми же усилиями и шутовством, что пускали мы в ход, чтобы забыть о новом, несомненно существующем городе, старались мы забыть о Монче, сидя за рюмкой и картами в баре отеля «Пласа», в лучшем ресторане, в новом здании клуба.
Порой кто-нибудь требовал уважения, молчания в ответ на неуместную фразу. Мы соглашались, забывали о Монче и снова вели разговор об урожае, о ценах на пшеницу, о судах на спокойной реке — а также о том, что грузили в трюмы и выгружали из трюмов, — о колебаниях денежного курса, о здоровье сеньоры супруги губернатора, нашей повелительницы.
Но ничего не помогало и не помогло: ни детские уловки, ни заклинания. Мы были здесь, и болезнь Мончи тоже.
