Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Климова просто раздирало от недовольства собой, сознания своей ошибки. Чувства эти совсем убивали в нем желание защищать себя, обращаться за помощью. Да и что сказать в свое оправдание, когда он действительно виноват, виноват непростительно – потому что не новичок, а старый, тертый, трепаный волк. Хватало же у него твердости и характера устоять в десятках подобных ситуаций раньше, надо было упереться и здесь… И поделом, по заслуге ему наказание! Соверши такое кто-нибудь другой из его коллег по отделу, Климов без всяких колебаний сказал бы, что кара хотя и крутая, но справедливая.
Но такой поворот его жизни был подобен катастрофе. Так ощутил он в первое мгновение, а когда прошел охвативший его шок, горячий сумбур в груди и голове и он получил возможность более или менее трезво поразмыслить – он увидел полностью все ее значение и объем.
Во-первых, он потерял работу, привычное для себя место уже почти на самом пороге пенсии, всего за два с небольшим года. Конечно, работу он найдет, и по своей специальности теплотехника, нет ни одного завода или крупного предприятия, где бы они не требовались, но все равно это будет другое, новое для него дело, новые обязанности, а в его возрасте осваиваться в новом положении уже не просто. Во-вторых, он теряет накопленные большие и малые блага, преимущества, которые принесла ему долголетняя непрерывная работа на его должности, в частности – поликлинику. Ею Климов особенно дорожил. У него уже появились возрастные недомогания, поначалу не очень досаждавшая болезнь печени стала хронической, после каждой командировки подскакивало давление крови, и приходилось периодически обращаться к врачам. Известно, что такое районные поликлиники, какие там очереди, внимание врачей и качество лечения. А в заводской, куда он был прикреплен, по крайней мере хоть в долгих очередях не приходилось высиживать. В этом же здании находились все процедурные кабинеты и своя аптека с лекарствами, каких в обычных аптеках не всегда найдешь. Ежегодно профком как старому работнику отдела выделял Климову в Кисловодск путевку, а после правительственного постановления о льготах участникам войны Климов приобрел на путевки официальное первоочередное право, так что летний отдых и лечение были ему прочно обеспечены.
И еще одну существенную для себя потерю должен был понести Климов. Он давно мечтал о садово-огородном участке. С приближением к пенсии желание это стало еще сильнее: будет чем заняться, когда он оставит службу, – и удовольствие, желанный и потому приятный, легкий труд, и семье подспорье, польза. Профком хлопотал о выделении сотрудникам земли, дело тянулось лет десять, и вот только в этом году наконец благополучно решилось, весной должны были нарезать участки. Но теперь Климову приходилось расстаться с этой давней мечтой о своем саде…
2
Пока тянулось расследование и было неизвестно, чем оно кончится для Климова, он ничего не рассказывал Валентине Игнатьевне, своей жене. Она никогда не проявляла интереса к его служебным делам, за все годы совместной жизни даже толком не усвоила, какую именно работу он исполняет, ей были важны только материальные результаты: размеры получек, премий, лечебных пособий, та помощь продуктами, что иногда организовывал для сотрудников профком, договариваясь с пригородными совхозами о картошке и яблоках по дешевой цене или о рыбе с прудовых хозяйств.
Но когда все окончательно определилось, Климов рассказал ей. Коротко, сдержанно, самое главное. Как он и ждал, она выслушала молча, ни в лице, ни словом не выражая Климову сочувствия, не задав ему ни одного вопроса, – подробности ей были не нужны. Полное, широкое, с желто-зелеными глазами лицо ее сразу же стало отчужденно-холодным, а затем на нем выступило и другое выражение: сосредоточенной озабоченности. Климов знал, что ее заботит: из всего, что с ним произошло и что он рассказал, она извлекла лишь самое для себя важное, а именно – что теперь он без службы, без зарплаты, иждивенец в семье.
Разговор происходил на кухне их трехкомнатной квартиры перед обедом. Дочери не было, она позвонила, что прямо с работы пойдет с приятелями в кино. Валентина Игнатьевна, как только пришел Климов, переоделся в пижаму, помыл под краном руки, поставила на газовую плиту разогревать борщ. Он уже разогрелся и, забытый, кипел впустую. Климов сам выключил плитку, налил половником в тарелку. Жена ушла в глубину квартиры, побыла там, вернулась – с тем же выражением хмурой озабоченности и отчужденности в лице, отчужденности от постигшей Климова беды и от него самого.
– Сам прошляпил – сам и выпутывайся… – сказала она. Это были первые ее слова, но в них со всей полнотой выражалось ее отношение, ее позиция, уже обдуманная и твердо решенная. – На нас с Лерой не рассчитывай, ты знаешь, какая у нас зарплата, какие накопления… То, что на книжке, это Лере на зимнее пальто. Просто стыдно, в чем она ходит… Молодая девушка, за ней парни ухаживают, все подруги в дубленках, а она все еще свое студенческое пальто таскает… А сапоги у нее какие, второй сезон, уже подошва отклеивается и «молния» порвалась. А сапоги приличные сейчас – это самое малое сто двадцать, а то и сто пятьдесят…
Климов был готов к тому, что жена скажет так или в таком роде, что при этом у нее будет такой вот тон – старого раздражения против него, и она сразу же оставит его один на один со своим положением. Во всех семейных делах и обстоятельствах она всегда вела себя эгоистично, поступки ее неизменно были направлены лишь в одну сторону – своей личной выгоды и пользы. Даже рождение Леры было предпринято ею не без практического расчета, ради поддержки себе в будущем, на склоне лет. «А что тут плохого, каждый заботится о себе!» – сказала она однажды вскоре после начала их супружеской жизни в пылу одного их спора, открыто и воинственно утверждая свой эгоизм. Это была основная, определяющая суть ее характера. Большинство людей, обладающих себялюбием, своекорыстием, все же сознают, что качества эти отнюдь не блестящие, как-то стараются их умерить, притенить, убрать с людских глаз. Валентина же Игнатьевна даже нисколько не стыдилась и не смущалась. Она не считала это пороком, не считала нужным смирять, укорачивать свой эгоизм. Когда же Климов – давно, в начале их жизни, потом он уже не заводил с ней таких разговоров, зная, что бесполезно, выйдет только ссора и еще большее озлобление против него – заговорил с ней об этом, Валентина Игнатьевна, как бы слагая с себя всякую ответственность за свои качества, даже как бы утверждая на них свое право, резко его оборвала: «Ничего не поделаешь, такой уж меня природа создала!» Она выросла в городской семье, жила все время в городе, окончила среднюю школу, медицинское училище, работа у нее была интеллигентная, чистая, фармацевт, и в детстве, и на работе, и в быту она все время соприкасалась с людьми, имеющими образованность, интеллектуальное и нравственное развитие, но в душе ее, как ни странно, почти не присутствовало ни крупинки интеллигентности, настоящей воспитанности. Наблюдая ее, вспоминая при этом некоторых других своих знакомых, сослуживцев, Климов часто думал, какая непростая, оказывается, вещь – интеллигентность, еще совсем ничего не решает грамотность, формальное образование, диплом… Когда-то одно и другое было связано гораздо теснее, а теперь сплошь и рядом – разрыв, «ножницы»…
У нее были никогда ей не изменяющие воля и упорство, каким мог бы позавидовать и мужчина, обдуманно, планомерно и неотступно вела она свою линию сквозь годы их жизни, шаг за шагом, добиваясь всего, что ей хотелось: одежды, вещей, сначала гэдээровской, а затем – это стало более модным – румынской мебели, цветного телевизора; на службе от рядового фармацевта сумела подняться до заместителя заведующего аптекой, чтобы иметь возможность более свободно распоряжаться лекарствами и, по принципу «ты – мне, я – тебе», завязывать нужные знакомства, доставать дефицитные товары. Ломая нежелание дочери заниматься музыкой, все-таки заставила ее учиться на фортепьяно и кончить музыкальную школу: вторая и выгодная специальность, на всякий случай, может пригодиться. Вслух Валентина Игнатьевна говорила, что старается только для блага дочери, но Климов понимал, за этим крылась также и забота Валентины Игнатьевны о себе самой. Когда стали строиться на бывшем ипподроме жилые дома по чешским проектам, с большими квартирами, в которых все комнаты раздельные, захотев такую квартиру, Валентина Игнатьевна полгода давила на Климова, заставляла его хлопотать и в конце концов выхлопотать трехкомнатную, с кухней в одиннадцать квадратных метров, которая может служить столовой для семьи и даже когда приходят гости, с ванной, где хоть танцуй, а стены сверху донизу в голубом кафеле…
Казалось бы, с появлением достатка, осуществлением желаний жаждавший человек должен становиться успокоенней, мягче, добрей. Но мягкость и доброта не приходили к Валентине Игнатьевне. Вокруг нее, вокруг семьи существовали знакомые, круг друзей и приятелей, иные – двадцатилетней и большей давности; периодически встречались, иногда вместе отмечали праздники, выезжали летом куда-нибудь на природу, за ягодами и грибами, помогали друг другу кое в каких житейских делах – что-то достать, купить. Большинство женщин, с которыми дружила и общалась Валентина Игнатьевна, были искренне расположены, даже привязаны к ней; почти ежедневно Валентина Игнатьевна с кем-нибудь из них перезванивалась по телефону, продолжительно болтала, оживленно, дружески. Но Климов со своей развившейся проницательностью знал: при всей своей внешней дружественности внутри себя Валентина Игнатьевна сухо-бесчувственна ко всем этим людям. Никакие их беды, несчастья не затронут глубоко ее душу, не заставят по-настоящему взволноваться, не выжмут из ее глаз слезы. Даже если кто-нибудь непоправимо заболеет, будет тяжко страдать, умрет. Так и случилось однажды: скоропостижно и непредвиденно умер от инфаркта их знакомый, совсем молодой еще инженер. Остались старуха мать, слабая, болезненная, растерянная жена, двое мальчишек-подростков, никогда в жизни еще не видевших близко смерти и до немоты ошеломленных тем, что это постигло их папу, всегда такого веселого, энергичного, деятельного, который был для них самым интересным другом, брал их на рыбалки, учил ставить палатку, разводить костер, варить уху. Валентина Игнатьевна в черном платье, черной шали была на похоронах; вернувшись с кладбища домой и переодевшись, она сразу же обрела обычное свое состояние, с интересом и увлечением поговорила с Лерой о материи на платье «сафари», которую видела в магазине, с аппетитом поужинала, включила телевизор. В этот вечер выступал Райкин. Климова неприятно и болезненно все это задело. «Ну – умер и умер, что ж теперь, всем нам плакать и рыдать, совсем от жизни отказаться?» – ответила Валентина Игнатьевна Климову даже с возмущением, что он ее осуждает.
