Дэвид Митчелл - Облачный атлас
Не позволяй никому говорить, что я покончил с собой из-за любви — это, Сиксмит, было бы курам на смех. На мгновение ока ослеплен был Евой Кроммелинк, но в глубине сердец своих мы оба знаем, кто моя единственная в жизни любовь.
Распорядился, чтобы, помимо этого письма и второй части книги Юинга, ты нашел в «Ле Рояле» и папку с моей законченной рукописью. Для оплаты расходов на публикацию воспользуйся деньгами Янша и разошли по экземпляру каждому, кто указан в прилагаемом списке. Делай что хочешь, но не допусти, чтобы хоть что-нибудь из оригиналов попало в мою семью. Папик вздохнет: «Это ведь не героика, правда?» — и сунет все в ящик; но это ни с чем не сравнимое творение. Есть в нем отзвуки «Белой мессы» Скрябина,[251] затерявшихся следов Стравинского, хроматических гамм более бледного Дебюсси, но правда в том, что я не знаю, откуда оно пришло. Сон на грани пробуждения. Никогда не напишу ничего, хоть на сотую долю столь же прекрасного. Хотел бы я быть нескромным, но не дано. Секстет «Облачный атлас» содержит всю мою жизнь, является моей жизнью; теперь я — отсверкавший фейерверк, но, по крайней мере, я сверкал.
Люди суть воплощенные непристойности. Предпочитаю быть музыкой, а не скопищем трубок, несколько десятков лет стискивающих полутвердые ткани, пока все не станет настолько дряблым, что уже не сможет функционировать.
«Люгер» под рукой. Остается тринадцать минут. Естественно, весь трепещу, но любовь моя к этой коде сильнее. Электрическая дрожь — из-за того, что, подобно Адриану, я знаю, что мне предстоит умереть. Гордость, что через все это пройду. Определенности! Сорви все верования, наклеенные на тебя гувернантками, школами и государствами, и ты найдешь в сердцевине человека неизгладимую правду. Рим снова захиреет и падет, Кортес[252] снова до основания разрушит Теночтитлан, а позже Юинг снова отправится в плаванье, Адриана снова разорвет на куски, мы с тобой снова будем спать под корсиканскими звездами, я снова приеду в Брюгге, снова полюблю и разлюблю Еву, ты снова будешь читать это письмо, солнце снова будет остывать. Ницшеанская граммофонная пластинка. Когда она заканчивается, Старик проигрывает ее снова, в вечности вечностей.
Время не может проникнуть сквозь этот замкнутый круг. Мы недолго остаемся мертвыми. Как только «люгер» даст мне уйти, через один удар сердца последует очередное мое рождение. Через тринадцать лет мы снова встретимся в Грешеме, десять лет спустя я окажусь в этой же комнате, держа этот же пистолет, сочиняя это же письмо, и решимость моя будет столь же завершенной, как мой секстет. Такие изящные определенности утешают меня.
Sunt lacrimæ rerum.[253]
Р. Ф.
Тихоокеанский дневник Адама Юинга
во время обоюдной нашей морской болезни на Тасманском море, я поразился, как этот мальчик-эльф, сиявший от волнения из-за первого своего выхода в море и всем вокруг жаждущий угодить, всего лишь за полтора месяца обратился в угрюмого юношу. Его сияющая красота словно обтесывается, обнажая того моряка с железными мышцами, которым ему суждено стать. Он уже пристрастился к рому с водой. Генри говорит, что это «сбрасывание кокона» неизбежно, bon gré mal gré,[254] и я полагаю, что он прав. Этот налет образованности и чувствительности, которому Рафаэль обязан своей опекунше, миссис Фрай из Брисбена, в суматохе и неразберихе кубрика сослужили юнге дурную службу. Как бы я хотел ему помочь! Если бы не вмешательство мистера и миссис Чаннингов, моя собственная судьба могла бы сложиться в точности так же, как у Рафа. Я спросил у Финбара, как он думает, хорошо ли мальчик «прилаживается». Дельфийский ответ Финбара («Прилаживается к чему, мистер Юинг?») заставил весь камбуз расхохотаться, но меня оставил в полном недоумении.
Суббота, 7 декабря
В воздухе реют качурки, на воде качаются темно-коричневые крачки, а на снастях восседают птенцы. Рыбы, похожие на сельдей, преследуют рыб, похожих на килек. Когда мы с Генри ужинали, словно из щелей в Луне вырвалась настоящая буря отсвечивающих багровым мотыльков, густо усеивая фонари, лица, еду и покрывая все поверхности дергающейся простыней из крылышек. В подтверждение этих предзнаменований близости земли матрос, следивший за лотом, крикнул, что глубина составляет всего восемнадцать морских саженей. Мистер Бурхаав приказал бросить якорь, чтобы ночью нас не снесло на какой-нибудь риф.
Белки моих глаз приобрели лимонно-желтый оттенок, а ободки их покраснели и болят. Генри заверяет, что эти симптомы благоприятны, но уважил мою просьбу увеличить дозу вермицида.
Воскресенье, 8 декабря
Поскольку воскресный день на «Пророчице» не соблюдается, это утро мы с Генри решили посвятить непродолжительному чтению Библии в его каюте, причем сделать это в «низком церковном» стиле конгрегации Оушен-Бея, охватив предполудненную и утреннюю вахты, чтобы как правый, так и левый борта могли бы к нам присоединиться. Мне больно об этом писать, но никто ни из одной вахты не посмел вызвать неудовольствие первого помощника своим у нас присутствием, однако мы должны не оставлять своих усилий, даже будучи никем не поощряемы. Рафаэль, сидевший на верхушке мачты, прервал наши молитвы троекратным криком: «Э-ге-гей! Земля!»
Мы рано закончили свое богослужение и подставили себя под град морских брызг, чтобы увидеть, как на качающемся горизонте появляется земля. «Райатеа, — сказал нам мистер Роудрик, — из островов Общества». (Киль «Пророчицы» еще раз пересек маршрут «Эндевора». Капитан Кук сам дал название этой группе островов.) Я спросил, не будем ли мы высаживаться на берег. Мистер Роудрик ответил утвердительно: «Капитан хочет навестить там одну миссию». Острова Общества становились все ближе, громоздились над нами, и после трех недель океанской серости и пылающей голубизны глаза наши упивались поросшими влажным мхом склонами гор, осиянных водопадами и украшенных беспорядочными джунглями. Под «Пророчицей» оставалось пятнадцать саженей, но вода была настолько прозрачной, что различались переливчатые кораллы. Когда мы с Генри обсуждали, как бы нам убедить капитана Молинё, чтобы он и нам позволил сойти на берег, тот собственной персоной появился из рубки — борода его была приведена в порядок, а волосы напомажены. В отличие от обычной своей манеры нас игнорировать он направился к нам с улыбкой столь же дружелюбной, как у вора-карманника. «Мистер Юинг, доктор Гуз, не соблаговолите ли вы сегодня утром сопроводить меня и первого помощника на вон тот остров? На северном берегу залива расположено поселение методистов, они называют его „Назаретом“. Джентльмены с пытливым умом найдут это место весьма занимательным». Генри воспринял это предложение с энтузиазмом, да и я не мог скрыть удовольствия, хотя нисколько не верил мотивации старого енота. «Договорились», — провозгласил капитан.
Часом позже «Пророчица» верповалась в залив Вифлеем, бухту, укрытую от пассатов изгибом мыса Назарет. На берегу наблюдался слой грубых, крытых пальмовыми листьями жилищ, воздвигнутых на сваях возле самой линии воды и населенных (как я правильно предположил) крещеными индейцами. Над ними располагалось около дюжины домов из досок, выстроенных цивилизованными руками, а еще выше, почти у вершины холма, горделиво стояла церковь, обозначенная белым крестом. Ради нас на воду была спущена самая большая шлюпка. Четырьмя ее гребцами были Гернси, Бентнейл и пара змеюг-прилипал. Мистер Бурхаав надел шляпу и жилетку, что было бы уместнее для салона на Манхэттене, чем для доставки на берег через линию прибоя. Мы высадились без особых происшествий, разве что основательно промокли, но единственным посланником от колонистов, нас встречавшим, был полинезийский пес, тяжело дышавший под золотистым жасмином и пунцовыми воронкообразными цветами. Хижины у береговой линии и извилистая «Главная улица», тянувшаяся к церкви, лишены были всяких признаков человеческой жизни. «Двадцать человек, двадцать мушкетов, — заметил мистер Бурхаав, — и к обеду это местечко было бы нашим. Заставляет задуматься, правда?» Капитан Молинё приказал гребцам ожидать нас в тени, пока мы будем «наносить визит королю и его бухгалтерии». Мои подозрения, что вновь обретенная капитаном любезность была чисто напускной, подтвердились, когда он обнаружил торговую лавку заколоченной и разразился ядовитыми проклятиями. «Мо’быть, — размышлял голландец, — эти ниггеры обратились в свою прежнюю веру и сожрали своих пасторов вместо пудинга?»
С церковной башни зазвонил колокол, и капитан хлопнул себя по лбу. «Лопни мои глаза, о чем это я думал? Ведь сегодня воскресенье, д-и меня черт, и все эти г-ые святоши блеют в своей развалине, именуемой церковью!» Мы поплелись по извилистой дороге, поднимающейся по крутому склону холма, причем продвижение наше замедлялось подагрой капитана Молинё. (Я, напрягаясь, ощущал такую нехватку дыхания, как будто мне рот забивало глиной. Вспоминая свою энергичность на Чатемских островах, я тревожусь о том, насколько же основательно отравил мой организм этот Паразит.) Мы достигли Назаретского дома богослужения как раз к тому времени, когда паства стала выходить наружу.
