Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

…Да!..

О Боже!

…Но во дворе, в моем дворике творится древняя, тревожная, сладкая соловьиная весна трав и птиц — вот они поют — славки, малиновки, пеночки, иволги в саду моем, привлеченные, притянутые тенистостью и бархатистостью елей и медовым, тягучим ароматом смол-серок… Да…

А янтарные кулончики целебных смол текут, бредут по стволам голубых елей разморенных, разлапистых моих…

А мы, человеки, тоже весной талые… течем…

…Мы с Анной вынесли из дома мой любимый таджикский, бухарский, старинный, гранатовый ковер, который некогда подарили мне таджикские ученые, когда я получил Нобелевскую премию… (все, что осталось от былого сладчайшего жития-бытия советского моего, и еще обгорелая бухарская материнская подушка).

Мы постелили гранатовый ковер на свежую травку (жаль было покрывать ее тяжким ковром) под голубыми, чадящими смолками елями, елями и легли блаженно, сонно на ковер… О!..

И так пролежали, проспали, продремали много дней майских и ночей, что ли? что ли?..

И так пролежали мы блаженно на гранатовом ковре, переплетясь, перепутавшись, перемешавшись под голубыми елями, под смолами-живицами-серками целебными текучими — весь май, что ли?..

И наши смолы-живицы-серки святые, сладкие, текли…

Но как еловые смолы, соединяясь, проливаясь, сбираясь, не дают, не зачинают ель, так и наши встречные, алчные, жгучие смолы-живицы не творят завязь человеческую! не творят дитя!..

О Боже! Увы! Увы!..

А мудрец суфий Ходжа Зульфикар говорит: “Как два камня, биясь, трясь, виясь друг о друга, высекают искру для кочевого костра в одиноких горах, так и муж с женой блаженно бьются друг о друга только для того, чтобы высечь, родить дитя!.. И нет иных целей у любви… и у соитья…

И наслажденье плотью без плодов-чад — это великий грех и всепобедный блуд-прах…

И ты опускаешь ведро в колодезь, чтобы набрать воды для питья-житья, а не будешь бессмысленно греметь пустым ведром в недрах колодезя — туда-сюда, туда-сюда!.. Айя!..

Как муж и жена, которые хотят друг от друга только плотяного наслажденья — этого всего лишь неверного лукавого спутника зачатья… да! да! да!”

— Анна, Анечка, ночная майская дева, жена, другиня на гранатовом ковре моя, моя!..

Ужель Господь не даст нам дитя?.. Ужель не даст мальчика иль девочку?.. Ужель останется от меня на земле лишь этот старинный бухарский гранатовый ковер и обгорелая подушка моя?.. О! (Эту подушку я хотел послать Ельцину: вот что осталось от дома моего, и от страны моей, и от народа моего!) А!..

Ах…

…Ах была соловьиная ночь, нощь плыла под елями сонными… и над нами плыла, в звездах…

А соловей близкий бил, перебирал, как жемчужные лунные клавиши, все колена — от зачина цыганского, глухого, похмельного, робкого до забубённой, разудалой дешевой дудки…

А луна стояла неслыханно полноводная, неоглядно разливная…

А Анна нагая спала на гранатовом ковре — разметалась, раскидалась…

И она уже не была дивным, вселенским, звездным собраньем хрупких, светящихся косточек девичьих потаенных, а была зрелая, налитая, лунная, перламутровая, вожделенная, многокруглая, многовратная жена, жена, моя, моя, моя…

Она была, как белая альпийская черешня, ягода тугая, атласная, но не чреватая даже эфой…

О Боже!.. Я глядел на её лунную наготу доступную, а неплодную, и маялся, скитался, не смирялся…

И тогда!..

И тогда я вспомнил про Эфу мою…

Она давно уже проснулась, явилась от зимней спячки…

Может, она соединит, возбудит плодово, чревато нас с Анной, как некогда соединила Еву и Адама?..

О Боже!.. Куда я?..

И я вспоминаю рыжего батюшку: “Коралловый бес объял тебя… Убей его…”

Батюшка, но я не внемлю тебе, я пылаю, как полная луна, изнемогаю…

И!..

…Я осторожно, чтобы не разбудить, не расплескать лунный, нагой сосуд-жену мою, встал с ночного ковра, пошел в дом, взял Эфу и положил ее на ковер между Анной спящей и мной…

Как на Кипре!..

О!..

Какой-то дремный, маковый лунный сон, сон, сон опиекурильиков, что ли на меня нашел, напал, нахлынул… какая-то сладость пролилась в чреслах моих что ли? опять Эфа моя что ли сладила? опять змеиная истома, блажь древних персидских и ассирийских царей, что ли меня взяла, объяла, окружила?..

А Анну мою?.. Блаженная змеиная истома посетила?..

О Боже, дай мне дщерь иль сына?..

Или погуби нас за блуд наш змеиный!..

И..

…Я проснулся то ли от свежести утра? то ли от крика? хрипа? всхлипа?..

Я открыл тяжкие, маковые, конопляные что ли глаза…

Луна неслыханно светила, и в ее колдующих лучах на ковре Анна наго, гибко билась, извивалась, тщилась, уходила…

У неё во рту была Эфа… Эфа во рту у неё струилась… билась…

Уходила в горло ее…

Я бросился к Анне, как тогда, на брегу Водопада, к Гуле Сарданапал… О Боже!..

Но почему я вижу уходящий хвост змеи, а не малахитовую головку?!..

Ужель она успела дойти до Аниного сердца?..

Я хватаю змею за тугой хвост и тащу, влеку ее из Аниного рта…

Она вся липкая, мокрая от Аниного горла…

Но кажется мне, что она не успела… дойти до сердца…

Ах, я думал, что знаю все тайны Эфы Древней!..

Но вот еще одна смертельная тайна!..

Значит, она может и вползать в рот человека, и жалить его в самое сердце, а не только исходить из чрева!..

Значит, она давно могла заползти и в мой спящий рот и уязвить меня в сердце, но жалела меня… Пока… Пока она любила меня как Царя…

Эфа не сопротивляется мне. Она, словно мертвая плеть…

Она глядит на меня мертвенными очами янтарными…

Она понимает, что я предал её…

Она готова к смерти…

А я готов убить её.

Она не привыкла, чтобы Цари предавали её…

А я был для неё Царем… До этой ночи предательства…

Я вдруг опять вспоминаю слова рыжего батюшки: “Коралловый бес объял тебя! Убей его! И то дерево спили, сруби! Иначе погибнешь…”

…Я подхожу к голубой ели с покорной, вялой змеей в руке, чтобы убить — хлестнуть Эфу о кольчужистый еловый ствол…

Но Анна!.. Но Анна подбегает ко мне и не дает мне убить Эфу…

— Царь Дарий! Она же преданно любит вас. Разве можно убивать безнадежно влюбленных?…

…Я опускаю руку с мертвенной, покорной змеей-плетью… С моей, впавшей в тысячелетнюю печаль, Эфой… Она может смертельно ужалить меня… но она любит меня… и ждёт, что я убью её…

Она царская змея, она привыкла к Царям…

….С той ночи Эфа притихла… заболела… ничего не ела… впала в летнюю спячку что ли…

Она решила уйти с земли… Рожки ее опали, увяли…

Она решила уйти вспять к великим, благородным, забытым всеми, кроме нее, Царям…

А я решил, что узнал последнюю тайну Коралловой Эфы…

Но!..

Но была еще одна тайна, которая и погубила меня…

Последняя тайна!..

Которую я разгадал…

Ценой своей жизни…

О Боже… Близко уже…

А я уже и хочу смерти…

Глава двадцатая четвертая

ЛЕТО В ДЫМУ…

…И вот я оглянулся на жизнь мою — и увидел,

что она протекает среди мертвых…

Перестройка, Смутное Время — Время Мертвых…

Святой Отец Никон говорит: “На свете никогда не было, нет и не будет беспечального места… Беспечальное место — это душа, где поселился Бог…”

— Анна, а мы искали на земле беспечальное место…

И вот нам казалось, что это Кипр любви нашей, пока там не пошли дожди…

И вот нам кажется, что беспечальное место — это наш дворик с голубыми елями, с духовитыми смолами, с майским соловьем и томящейся от переливов луной…

И вот я вспоминаю стихотворенье поэта Z…

…Полнолунье. Бессонница. Май. Нагая жена. Чаша вина. Соловей.

Что еще тебе нужно затворник безбожник?

Тошнотворно, но дивно надломленно пахнет рыдает томится вздыхает

курчаво в хрустальном вазоне святая лилово сырая сирень

В небесах Млечный Путь как дорога на рай невозможная вьется виется

алмазами осиянными неприступными льется лиется…

…Лето уже было…

То лето, когда горели по всей Руси болота и леса… И слепой дым объял Москву, и всю Русь…

И когда я познакомился с магнатом Янисом Халдаяниди и обворожительными дочерьми его…

И когда в слепом дыму-чаду явились в Москве и пили из московских фонтанов два неистово прозрачных, до скелета, до кишок, Всадника Апокалипсиса, увешанные убойными орудьями и великой Косой Смерти — Всадник-Голодарь, Всадник-Голод с Косой Смерти и Всадник-Воин Гражданской Войны с гроздью, грузом, ношей смертельного оружия братского… среди которого меня особенно поразили сверкающие Гвозди для Распятья!..