Франц Фюман - Избранное
Марсий глядел на них с любопытством, как они подходят неслышной поступью, и все еще ничего не понимал, когда его схватили за руки и за ноги, потащили и привязали головою вниз к двум черноствольным елям.
Веревки, свитые из бычьих жил, врезались в тело.
Вниз головой он не сможет играть, простонал силен. Он пытался шутить — безуспешно. Флейта валялась как раз под его раскачивающейся из стороны в сторону головой; Аполлон указал на нее ногой: в ней прячется твоя душа?
Шутит, подумал Марсий.
Под шкурой?
Шутка.
Блеснули молнии клинков.
Прежде чем скифы-надрезали ему кожу в паху, чтобы содрать ее, до Марсия начало что-то доходить и излилось в его мощном реве.
Он был бессмертен.
Скифы снимали с него кожу, сперва с обеих ног, сверху вниз: бедра, колени, икры, потом дошли до самых копыт, где кожа срастается с хрящом.
Дикий крик «За что?» и капающая кровь.
Разрез от паха до подмышек.
Просьбы о пощаде.
Аполлон: живописцы изображают его наблюдающим за истязаниями, при этом он нежно трогает струны лиры и поет. Никто, однако, не отметил, что победитель наслаждается: наоборот, на всем его облике лежит печать серьезности, которая сковывает его, а не расслабляет. Аполлон напряжен до такой крайней степени, в какой это допустимо для небожителей, и преодолевает свою отчужденность лишь в той мере, в которой этого требует вопрошающий рев Марсия, отданного ему на поругание. Тот, в суть которого проникал Аполлон, познал самого себя, в доступных ему границах, хоть и не ради того затеял Аполлон такое дело…
Мы пытаемся просто рассказать, как все происходило.
Пока Марсий висел, враскорячку привязанный к елям, он еще надеялся, что происходящее — шутка, жестокая шутка, на подобные шутки способны северные люди, с которыми фригийцы время от времени вступали в торговые связи. Даже блеск клинков воспринял он как розыгрыш: может, его хотели только попугать, чтобы, испытав страх, он играл на флейте еще более нежно. Истязание казалось непостижимым и невозможным, ведь он и так на все был готов для повелителя: наигрывать на флейте, скоморошничать, лизать ему пятки — все, что под силу ему подобным. Марсию хотелось объясниться, вывернуться наизнанку, пасть ниц, обнять колени победителя, целовать его ноги, выказывая ему свою преданность, но он лишь бился и дергался в путах, а его просьбы и заверения слились в одно тягучее, стонущее «Почему?».
Звуки Аполлоновой лиры заглушали все.
«Почему?» Время этого вопроса уже упущено, сейчас имел смысл другой вопрос: «Что происходит?» А непрерывное «Почему?», изливавшееся из силена, должно было возникнуть еще тогда, когда он споткнулся о флейту, валявшуюся на берегу. «Почему она лежит здесь, будто с неба упала, и если кто-то от нее избавился, почему он это сделал и что говорил: благословлял или проклинал?» И еще тогда было время спрашивать, когда он, жаждущий помериться силами с самим Аполлоном, получал предупреждение за предупреждением — уж примитивные-то понятия на уровне селезенки и почек доступны даже силенам; тогда еще можно было спрашивать, вмешиваться в происходящее, однако с появлением бога возник и другой вопрос: почему Марсий — силен, или, что, впрочем, то же самое: почему он проиграл.
Как? Что он тут бормочет, этот мех для вина, что за нечленораздельные вопли? Неужели (а разрез к тому моменту достигал копыт и уже начали обдирать кожу), так вот, неужели так и было задумано, чтобы он только теперь все узнал, все понял и раскаялся?
Что?
Действительно, на самом деле?
О святая простота! Как будто спор заключался в этом и на этом кончится! Вызвать на бой самого бога и после этого надеяться сохранить свободу, как будто это так же легко, как поднять кусок коры, а потом выбросить его.
Разве не так?
Тогда как же? Бедный ты и глупый силен, твое раскаяние — тоже проявление самонадеянности: во-первых, потому что ты пытаешься разжалобить небожителя, иначе говоря, ты хочешь заставить его отказаться от своих планов. Да, видно, иначе твою суть не изменить, придется вытряхнуть тебя из твоей шкуры!
Лезвия ножей прорезали толстую кожу у шеи, затем их острия прошли вдоль щек и висков, потом, проследовав вдоль границы редких волос, сошлись под углом на макушке.
После этого они прорезали кожу на ягодицах и спине.
Рев превратился в стон, голос срывался, напоминая собачий лай, полузадушенный, глухой. Лира умолкла, но ее звуки уже проникли в глубь леса. Лесные нимфы, сестры силенов и муз, принялись просить за истязуемого, у которого уже отсекали кожу с позвонков.
— Пощадите! — причитали милосердные женщины. — Разве виновата низкая плоть в том, что не наполняет ее высокий дух, ведь нельзя соизмерить Марсия и Аполлона. Разве могут противостоять друг другу силен и бог? Смело ли этакое первобытное создание вызывать на бой Аполлона? И утвердилось ли божество в своей божественности, заставив благим матом вопить столь легко побежденного им силена? Пощади простодушного беднягу! Его удовольствия были так же мимолетны, как и его сладострастие, а все увенчалось лишь болью. Остальное довершат крысы да осы, мухи и грязь. Неужто небожитель опустился до подобной низости? Рык обнаженной груды мяса — это ли жертва, достойная богов? По нраву ли божеству сладковатый, тошнотворный запах крови? Быть может, душераздирающие крики услаждают его тонкий слух, а отвратительное подергивание скользкой кожи — в его вкусе? Мы не вправе судить, но спросить осмелимся: ты же бог, вознесенный надо всеми, бог-врачеватель, кому, как не тебе, помилосердствовать?
Мольбы, высказанные шепотом, неназойливы, но мох впитывает их.
Исцеление, милые сестры, — это знание, но дело не в том, чтобы Марсий осознал истину, и то, что подлежит исцелению, конечно, не шкура его.
Вздохи в лесу.
Музы прислушиваются.
Тем временем дело сильно продвинулось, кожа была содрана уже с головы, спины и зада, а также от паха до самых копыт, но она еще не спадала, так как срослась с копытами. Оставалось содрать кожу с лица.
В этот момент взгляды встретились: взгляд силена и бога.
Глаза души, говорят, смотрят проницательнее, когда телесное утрачивается, и, поскольку для побежденного это произошло почти окончательно, возможно, для него что-то прояснилось. Марсий теперь уже видел лучше: он больше не равнял себя и противника, не мерил на один аршин, он смотрел и видел то, что есть, — живодера и истязуемого, подобные наименования не отражают полностью сути ни того, ни другого, это лишь возможные варианты. Кем является Аполлон, Марсию было понимать не обязательно, достаточно, что это понимали музы; что такое силен, они уже видят сами, и, поскольку телесное почти угасло, глаза его души теперь сумеют разглядеть собственную сущность.
Скифы, ухватив Марсия за волосы, наконец стянули с него кожу вместе с глазными яблоками, стиснутыми губами, щеками и подбородком.
Язык обнажился до основания в его ревущей глотке, легкие надрывались, как кузнечные мехи.
Соски на груди.
Жир и хрящи.
Хвост.
И вот кожа отделена от мяса, но плоть все еще скреплена с копытами.
Стоны извергает теперь трясущийся толстый живот, и ножи вонзаются в него. Они входят все глубже и глубже, пронзают дымящиеся внутренности, прыгающее сердце, селезенку, печень, желудок, кишки, видна черная желчь, почки блестят желто-медово, открываются белесые сухожилия, наконец — кости.
Где же запрятана душа этого силена, его озлобляющая незлобивость — в желудке или в сердце?
Ножи пронзают потроха. Тут уж и музы завздыхали — ведь они все же сестры нимф.
Подумал ли Аполлон, что этот презренный, болтающийся меж елей, не сможет умереть?
Музам не полагается чего бы то ни было желать, они лишь возвещают о том, что уже свершилось: по воле Зевса, во исполнение его всевидения. А это означает неучастие.
Подобное сострадание по меньшей мере неуместно.
Аполлон же это милостиво стерпел.
Сестры! Происходящее тут, в лесу, открыло вам истину: главное преступление — стремление познать божественную сущность. А насилие, совершаемое по приказу бога, окончательно и бесповоротно. То, что сделано, сделано. Пример тому — судьба Семелы, она тоже пожелала увидеть Зевса во всей полноте его божественной сущности и была испепелена им. Есть лишь две силы, способные приблизить бога, но обе должны быть чрезмерными в своем проявлении: страстная потребность любить и простодушие.
Легкий кивок головы — и клинки прекратили работу.
Музы отважились на воспоминания: Семела разрешилась Дионисом, богом вина, способным помутить разум, а что произведет на свет силен?
Душу свою, сестры, которую мы ищем!
Новый кивок — и тупой скрежет ножей, добирающихся до самого мозга костей.
Бьющий ключом кровавый источник, желтый сочащийся гной, экскременты, мозг, слизь.
