Рыба моя рыба - Маркина Анна
Теперь я жила в новом городе, и между нашей дружбой опять разверзлись расстояния-версты-мили. Ну ладно — два с половиной часа на электричке. У меня опять появились новые друзья, более подходящие. Они не вызывали дождь, с ними можно было обсуждать Достоевского и прерафаэлитов или ездить на пикники в заброшенные усадьбы. Еще у меня была новая работа. Я делала букеты из еды. Фуршетный букет из шпажек с селедкой, вареной картошкой и хрустящих огурчиков был хитом моей коллекции. Люди покупали эти букеты в подарок. Немного, но мне как раз хватало на жизнь.
На этот раз я за Лену держалась. Людей вокруг было полно, но верных и бесстрашных — по пальцам пересчитать. Я утешала Лену после развода с мужем, а летом приезжала в гости. Мы покупали черешню и шли купаться. Алеша плескался в речке до посинения, а Лена болтала про нового мужчину, с которым они вместе жили и постоянно выясняли отношения. Больше нам не о чем было говорить, поэтому большую часть дня мы просто молча валялись на берегу, отвлекаясь на Алешино дребезжание где-то под боком. Как-то, сбагрив ребенка бабушке, мы перемахнули через забор и залезли в наш детский сад.
— А помнишь, как ты отбирала у меня горбушки? — спросила Лена, разливая вино по стаканчикам.
Поскрипывали качели.
— Да ну, — сказала я, — никто не любит горбушки. Зачем бы мне это делать?
— Я люблю. — Лена изучала звездно-медвежий ковш, полный теплой небесной ночи. — Ты их у меня отбирала, а потом крошила на пол, лишь бы мне не досталось.
Ее звонкий голос скатился в шепот под весом привязанных к нему мешочков обиды.
— Я просто спасала твою репутацию. А то б ходила всю жизнь «горбатой», — отшутилась я.
Однажды она попросила сопроводить ее к отцу. Я специально приехала по унылому началу ноября в вагонном прямоугольнике на промерзшую до костей станцию. Слева от станции лежал наш город. А справа — ржавые хозяйственные постройки. Там была зона жизненного мрака, о которой горожане имели смутное представление. Но Лена бесстрашно вела меня по кислой тропинке с растаявшим снегом. По бокам несли караул скелеты засохших кустарников. За ними, словно больные псориазом, поднимались гаражные стены. Прорехи между ними превратились в отхожие места.
— А помнишь, как ты в школе рассказывала, что отец тебя изнасиловал? — Вдруг вспомнила я.
— Так он изнасиловал… — Лена отломала руку сухому борщевику, который загородил нам путь. — Я даже беременна от него была.
В школьной версии этой истории беременна она была от своего парня, я точно помню.
— Ну и зачем мы к нему тогда идем?
Обычно я подыгрывала. И все же терпение мое нерезиновое.
Но Лена была невозмутима:
— У него День рождения.
Оказалось, Ленин отец живет в гараже. Там был свет и обогреватель. И советские пыльные ковры на полу и стенах. Протертая кушетка с принтом из синичек. Детский велосипед, инструменты, стол и несколько табуреток, даже пузатый маленький телевизор, каких я не встречала лет двадцать. На «журнальном» столике, сварганенном из двух чурбанов и фанерного листа, вместо скатерти лежал потрепанный желтый половичок, который я когда-то связала. А на половичке стояла трехлитровая банка с самогонкой; возле нее мостились три краснобоких яблока и шоколадка.
Лена много лет не видела отца и подробности его жизненного падения от меня скрыла. Он просто позвонил ей на днях — сказал, что скоро помрет и хочет встретиться с дочерью на прощание.
Вид его цветущим назвать было сложно, но выглядел он вполне бодро. По-прежнему у него были черные брови и черные усы щеточкой.
— Кто это тут у нас? — Радушно спросил он, глядя на меня.
Лена назвала мое имя и фамилию.
— Ааа, — искренне обрадовался хозяин, — Анька! Да как не узнать-то! Вообще не изменилась. — Он протянул ко мне свою грязноватую руку и попытался ущипнуть за щеку, но я в ужасе отшатнулась. — А помнишь, как ты у Ленки горбушки отбирала?
Он плеснул нам из банки самогона в походные кружки, не спрашивая разрешения.
— Спасибо, я не буду, — подала я голос.
— Ну дочка-то хоть не обидит? — Он поглядел с надеждой.
— С Днем рожденья! — Лена отхлебнула из кружки и поморщилась.
Ее отец выпил и причмокнул от удовольствия. Вытащил из кармана складной нож, за которым я проследила настороженно, нарезал яблоко кривыми дольками и сунул их мне.
— С Днем рожденья, — вяло поддержала я праздник, пытаясь придумать, куда деть россыпь яблочных полумесяцев в ладонях (не на скатерть же из половичка класть).
— Помру скоро, — без лишних предисловий виновник торжества перешел к делу.
— Пап… — протянула Лена раздраженно.
— Вы еще нас переживете, — сказала я.
— Скорую на днях вызвал. Так прихватило, думал — гитлер капут. Не поехали, падаль; говорят — тут и адреса-то нет и дороги нет. Оклемался без этих. Но это ж один раз. А во второй помру, — упрямо продолжил он.
Так мы просидели около часа, успокаивая Лениного отца. Он жаловался на свои хвори, а мы говорили, что ему еще жить и жить. Он каялся, что жил бестолково, а мы говорили, что вон у него, какая красивая дочь, — значит, не так уж и бестолково. Он боялся умирать в одиночестве, а мы пообещали не бросать его. Оставили мы его плачущим счастливыми, успокоенными слезами.
Потом он полгода звонил Лене и угрожал своей смертью. Мы несколько раз возили его в больницу, ходили к нему в гараж, но каждый раз ездить в другой город на свидания с якобы умирающим Лениным отцом я не могла. Поэтому Лена либо ездила к нему сама, либо не отвечала на звонки. Потом ее отец пропал навсегда. Лена сказала, что он уехал работать в Абхазию.
У меня осталось странное чувство вины. Как будто Лена для моей мамы старалась больше, чем я для ее папы.
Вообще, чем проще нам жилось, тем сложнее нам было оставаться вместе. Будто именно трудностями нас пришило друг к другу, а в покое и в радости мы быть рядом не умели. Лена никогда не интересовалась литературой, у нее не было других близких друзей и любой разговор она начинала вопросом: «Как на личном фронте?» А меня не слишком интересовали дети, неустанный поиск любви и бытовые вопросы. Однажды я написала Алеше стихи про осень для чтения в детском саду — это обрадовало Лену больше, чем все мои книжки.
Летом Ленина бабушка по отцовской линии доверила нам на три недели квартиру в Гагре. Хотя слово «доверить» в контексте разломанной однушки, в которой не было холодильника и смывать в туалете приходилось из тазика, звучало странно. Море там было одним из самых бескомпромиссных в моей курортной практике (а я была знакома с разными морями). По уровню отравительности оно могло соперничать разве что с Коктебелем, в котором я не раз натыкалась на позеленевших поэтов, которых тошнило в кустах после местного купания и коньяка. Нормальной еды не было. В кафе кормили втридорога. Жара стояла страшная, без холодильника все прокисало. Поэтому мы питались дынями и арбузами, а вечерами варили лапшу из ростовской перемороженной курицы. Рядом с Алешиной кроватью стоял тазик, в который его рвало, если он умудрялся наглотаться воды. В аптеках постоянно вились очереди из обгоревших людей, пытавшихся спастись от температуры, солнца и ротовируса. Вином угощали повсюду, но, разгоряченное в рыночных бочках, оно казалось сладко-порошковым. Когда мы не болели, то гуляли и ездили в горы, а вечерами танцевали на набережной в обшарпанных кабаках под «Белые розы». Лена постоянно там с кем-то знакомилась и иногда уезжала с чернобровыми поклонниками на кофе или кататься, а я оставалась с Алешей и читала ему «Белого Клыка».
Растянувшись на теплой гальке и спрятав лицо под футболкой Лена как-то спросила:
— Будешь моей свидетельницей на свадьбе?
— Здесь, что ли? — Я испугалась, что Лена собралась замуж за кого-то из местных ухажеров.
— Не. — Она стянула футболку с лица и с доверием посмотрела на меня. — Когда-нибудь.
Я представила банкет с длинными столами, конкурсами в духе «попади карандашом в бутылку» и «пронеси картофелину на ложке», с криками «горько!» и слезами чахлых дальних родственниц, чье имя мало кто помнил. Я вспомнила ее первую свадьбу, где мы под дождем толпились у Вечного огня. И милостливо угукнула.
