Януш Вишневский - Постель
Лесьмян, это точно был Лесьмян. Я четко помню его лицо. Огромный орлиный нос, выступающий подбородок, седые волосы начесаны на высокий лоб. В черном костюме и белой сорочке с засохшим на воротничке пятном крови. Мы сидели на этих ступенях перед алтарем в молчании, часами, смотря друг другу в глаза. У наших ног на каменном полу костела играла с тряпичными куклами маленькая девочка со старушечьим лицом. На ней тоже было черное платье, а на голове — черный платок. Она посадила всех кукол в ряд перед собой и подносила к обозначенному грубой ниткой рту облатки для причастия. В какой-то момент Лесьмян стал гладить мою гипсовую руку и читать свои стихи:
Губами у источника твоей грудимолюсь я за бессмертье тела твоего…
Тогда я дала ему пощечину. У меня не было ни тела, ни груди! Все он врал. Я ударила его в бешенстве гипсовой рукой, которая разлетелась на тысячу металлических осколков. Девочка от испуга просыпала облатки на пол костела, тряпочные куклы стали смеяться, разрывая нитки, обозначавшие их рты, и я проснулась.
Боже, я начинаю возвращаться к жизни! Мой первый сон!
Прекрасный сон, ведь правда, Агнешка?
Примерно восемнадцать месяцев тому назад…Суббота, 25 января
Он очень старый. Ему сорок пять — и «гусиные лапки» вокруг глаз. Есть даже прядка седых волос над правым виском. Это мое самое любимое место у него на голове. Еще его пальцы самые длинные, какие я только видела в жизни у мужчины. На его левой щеке небольшой поперечный шрам, прячущийся под щетиной. Когда он думает, он щурит глаза и нервно почесывает лоб. Он по-разному пахнет утром и вечером. Утром я улавливала запах цитрусов, а вечером — что-то душно-тяжелое, восточное. Предпочитаю этот его вечерний запах. Да и всего его предпочитаю больше в вечернем варианте. Говорит он тихо, очень медленно. Иногда слишком тихо и слишком медленно. Старается говорить со мной по-немецки, а когда ему не хватает слов, переходит на английский. По телефону часто разговаривает по-испански, ввертывая английские слова. Особенно ругательства. И каждый раз просит у меня прощения. Он никогда не отключает мобильник, даже когда мы вместе. Целых три мобильника не отключает, потому что у него всегда при себе их три. Сначала (это «сначала» звучит глуповато, потому что мы знакомы ровным счетом сорок дней) меня это очень раздражало, в конце концов я привыкла. При мне он отвечает только по одному. Остальные два игнорирует. Это уже что-то, правда?
У него малиново-красные полные губы, которые он часто прикусывает или облизывает. Не знаю, замечает ли он, надеюсь, что нет, но иногда я всматриваюсь в эти губы, как в спелую малину, которую так и хочется попробовать. Ты когда-нибудь ела малину в январе? Вот и я тоже. Пока нет…
Ты еще не знаешь, но тем, что я познакомилась с ним, я обязана только тебе. Если бы ты не позвонила мне две недели назад, в субботу, я никогда бы не узнала о его существовании. Ты позвонила, когда я была уже в дверях, собираясь идти на занятия. Я даже не знаю, почему я ответила на тот звонок. Сегодня я верю, что это было предопределение, а не случайность. Помнишь? Я, запыхавшись, сказала, что убегаю, а ты, еще более запыхавшаяся, сказала мне, что у Мачека прорезался первый зуб. Тебе непременно хотелось рассказать мне об этом. Я тогда прервала тебя. Пообещала позвонить вечером. Не позвонила. Вечером о том, что на свете существуют телефоны, мне напоминали только время от времени дребезжавшие в его кармане идиотские «Нокии». Но мне не хватило сообразительности связать это с данным тебе обещанием. В тот вечер я вообще слабо соображала.
Так вот, после того разговора с тобой я выбежала из дома и за пешеходным переходом стала махать рукой в надежде остановить такси. Ненавижу опаздывать на занятия. Какой-то идиот-водитель, не обращая внимания на огромную лужу от растаявшего снега, проехал так быстро и так близко к тротуару, что в одно мгновение мое новое светлое пальто превратилось в тряпку, которой, казалось, мыли пол Центрального вокзала. Потеки грязи и воды были и на моем лице, и на волосах. Я чуть не разревелась от злости и даже не заметила, что эта машина остановилась метрах в двадцати от меня, а потом водитель дал задний ход и подъехал к тому месту, где я стояла. Сначала вышел водитель. Вежливо попросил прощения. Я заорала на него. Я уже давно не выкрикивала столько ругательств, сколько выдала их в ту минуту. Вскоре я заметила, что у меня за спиной стоит высокий мужчина и пытается что-то сказать. Это был Энрике. Малиново-красные губы, «гусиные лапки» вокруг глаз, седая прядка над правым виском…
Я и на него тоже стала кричать. Он стоял, понурив голову, как маленький мальчик, выслушивающий выговор на линейке в летнем лагере. Он прервал меня и спросил по-английски, «согласится ли мадам, чтобы его фирма взяла на себя расходы по восстановлению ее пальто и компенсировала потерю ее драгоценного времени». Я сначала подумала, что он издевается надо мной, а потом мне стало стыдно. Я обругала не того, кого надо! Одну машину не могут вести два водителя. В тот момент я не хотела никакого «восстановления». Я хотела вовремя попасть на занятия. Я преподавала немецкий шести директорам и трем заместителям директоров самых богатых краковских фирм. Они платили мне за несколько часов за четыре субботы столько же, сколько я получала в институте за месяц. Я не хотела лишиться этой золотой жилы.
И тогда я спросила, смогут ли они подвезти меня до Новой Гуты. Прежде чем ответить, он достал телефон и стал с кем-то разговаривать. Я поняла, что он переносит какую-то встречу на четыре часа. Он не имел понятия, где находится Новая Гута, или перепутал ее с Новым Таргом,[13] во всяком случае предпочел не рисковать. Этим он растрогал меня.
В машине я сняла пальто и попыталась привести его в порядок. Он достал пачку бумажных платков и вместе со мной стал оттирать пятна грязи. Этим он растрогал меня еще больше. Когда я достала зеркальце и попыталась избавиться от засохших брызг грязи на волосах и лице, он спросил, может ли быть мне чем-то полезен. Он повернулся ко мне и держал зеркальце. Тогда я впервые заметила, что его глаза голубее его голубой рубашки. И что на левой щеке у него шрам, и что у него самые длинные на свете пальцы. Когда я спрятала зеркальце в сумочку, я пожалела, что не успела утром набросать макияж, сделать маникюр и побрызгаться своим новым «Гуччи-II». Какое-то время мы ехали в молчании. Я чувствовала, что он наблюдает за мной. Немного спустя он придвинулся ко мне и шепотом сказал:
— Простите, но, боюсь, что вы надели свитерок наизнанку.
Он был прав: швы были наружу. Я залилась краской. Но лишь на мгновение. Я представила себе, что бы я почувствовала, заметив эту оплошность на лекции для всех этих директоров и заместителей директоров. Я улыбнулась ему. Без колебаний стянула свитер и медленно вывернула его на лицевую сторону. Я выбрала плохой — а может быть, самый лучший? — момент. Водитель как раз резко поворачивал, и центробежная сила бросила меня на него. Тогда я впервые ощутила запах цитрусов и его руки на моем теле. Меня удивило, что я устыдилась швов на свитере, а не того, что сижу в машине в одном лифчике с совершенно незнакомыми мужчинами. Я снова надела свитер и поправила прическу. Когда мы въезжали в Новую Гуту, он достал из кармана пиджака визитную карточку и подал со словами:
— Счет за химчистку прошу без колебаний прислать по этому адресу. Я займусь этим сразу после возвращения из Бостона.
Я не знала, шутит он или говорит серьезно. Не стану же я посылать в Бостон счет на тридцать злотых из обычной химчистки на углу! С ума он, что ли, сошел!
Но вслух я этого не сказала. Кивнула и спрятала визитку в сумочку.
Мне совершенно не хотелось выходить из этой машины у самой школы в Новой Гуте. Я была и заинтригована этим мужчиной, и разочарована. Он даже не поинтересовался, как меня зовут. Он вышел первым, открыл дверцу с моей стороны и проводил меня до самых ступенек, неся мое пальто. Чем ближе мы подходили к крыльцу, тем медленнее шли. Он подал мне руку, еще раз извинился за «этот инцидент», о котором я уже успела забыть, и вернулся в машину. Поднимаясь по ступеням, я изо всех сил сдерживалась, чтобы не обернуться.
На первой перемене после девяноста минут занятий я вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Его машина все еще стояла. Сама не знаю почему, но я направилась к ней. Когда, завидев меня, он вышел из машины, я прибавила шагу. Мы встретились посередине.
Вечером в ресторане на Казимире[14] я была уже с маникюром, макияжем, блузка надета не наизнанку, от меня веяло ароматом «Гуччи-II», и впервые, заглядевшись на его губы, я захотела спелой малины в январе. Когда после ужина он вез меня домой на такси, я все ждала какого-нибудь поворота и центробежной силы, которая поможет моим желаниям и, вопреки моей робости, толкнет меня на него. Наконец она меня толкнула.
