Виталий Безруков - Есенин

Сандро, тайком передавая ей наган, прошептал:

— Спрячьте. И учтите, он заряжен! Просто была осечка, — и вышел, прихватив гитару и девиц.

— Боже мой! — ужаснулась Нора. Оглянувшись на мужа, она быстро вышла в спальню, сунула наган в свою шкатулку. — Извините, пожалуйста, — жалко улыбнулась она, вернувшись к гостям. — Так хорошо было, и вот…

— Ничего-ничего! С кем не бывает! Переутомился… Все в порядке, — произнес, прощаясь, бодрым тоном Мариенгоф и исчез за дверью.

Есенин подошел к Норе, поцеловал руку.

— Я заеду завтра. Нам ведь в Кремль с ним. Спасибо, Нора, до свидания. Галя, Катька, поехали!

Девушки, стоя уже в дверях с Наседкиным, вежливо попрощались с хозяйкой.

— До свидания! Спасибо! — Мандельштам поцеловал руку Норе и, не обращая внимания на Блюмкина, вышел следом.

Есенин, подождав, когда Ганин наденет пальто, подошел к Блюмкину.

— Дурак ты, Яша, и шутки у тебя дурацкие! Завтра стыдно тебе будет… по себе знаю. До завтра! Проспись! Пошли, Леша!

Когда они были уже в дверях, Блюмкин на прощанье крикнул:

— За мной должок, дорогие имажинисты! Долги я всегда плачу! Ганин, тебе первому! Будь спок!

Ганин вернулся и, наклонившись к нему, что-то с веселой усмешкой прошептал, а вслух добавил:

— Понял, морда пьяная! — и вышел вслед за Есениным, аккуратно притворив за собой дверь.

Нора, не желая оставаться вместе с мужем, ушла к себе в спальню.

Оставшись один, Блюмкин, пошатываясь, походил по комнате, поглядел на дверь, прислушался к удаляющимся шагам гостей. Потом достал из стола расстрельные листки и, обмакнув ручку в чернильницу, стал заполнять.

«В ГПУ. Ганин Алексей, 1893 года. Поэт. Большевистскую диктатуру воспринял как геноцид ко всем народам, кроме еврейского.

На основании декрета «О борьбе с антисемитизмом», принятом в 1918 году, прошу назначить Алексею Галину мерой наказания лагерь особого назначения либо высшую меру — расстрел».

И подписался: член ВЧК Яков Блюмкин.

У Бениславской Ганин сразу же уселся за стол, налил себе чая из самовара и, неторопливо макая в стакан черствый сухарь, принялся с наслаждением грызть его, изредка прихлебывая.

— И то, что он тебя с Лубянки вызволил, Серега, ни о чем не говорит, — сказал он Есенину, стоявшему у широкого «венецианского» окна. — Им нужен ты… Ты — Россия! Понимаешь? Из нас, крестьянских поэтов, ты самый яркий. Они хотят тебя приручить. Помяни мое слово: они будут душу твою за сребреники покупать… Все они такие, Лейбманы…

— А Леня Каннегисер? — спросил Есенин, продолжая глядеть в окно. — Что его толкнуло на убийство начальника Петроградского ЧК Моисея Урицкого в восемнадцатом году?

Галя Бениславская, переодетая по-домашнему в скромный халатик, сидя на своей кровати, укутавшись в накинутую на плечи шаль, ответила, глядя на Есенина:

— Наверное, желание отомстить за погибшего друга.

Ганин усмехнулся.

— Нет, друзья мои. Я убежден: чувство еврея-интернационалиста, желающего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам других евреев — Урицких и Зиновьевых — и для этого совершить акт самопожертвования…

— Психологическая основа была, конечно, сложная, — согласился Есенин. — Но думаю, что она состояла из самых лучших, самых возвышенных чувств.

Глядя с седьмого этажа на виднеющийся в надвигающихся сумерках Нескучный сад, Воробьевы горы, купола Новодевичьего монастыря и темной синевой отливающуюся ленту Москва-реки, он вспомнил, как Каннегисер был у него в Константинове в 15-м году, бродил по берегу Оки. Ночуя в лугах, говорили, сидя у костра, до самого рассвета. Черные глаза молодого поэта Лени Каннегисера напоминали ему глаза Левитана, его неподдельный восторг, истинную горячую любовь к России, ненависть к ее поработителям. Эх, Леня, Леня! И, повернувшись к Ганину, Есенин проговорил с горечью:

— Между прочим, в тюрьме ВЧК меня бил Самсонов. Русский! И в камере провокатор был тоже русский… Ладно! Хватит об этом… Давайте выпьем, что ли. Галя, у тебя ничего нет? — спросил он с робкой надеждой.

— Есть! — засмеялась Галя. — Но с условием: выпьем, но искать больше не будем… как Блюмкин. — Она соскочила с кровати и, сходив в чулан, вернулась с бутылкой вина, видимо, припасенного для такого неожиданного случая. — Бедная Нора, как она может жить с ним, — добавила она, ставя бутылку на стол.

— Любовь зла, полюбишь и козла… — грубо сострил Ганин.

— А Катька где? — спросил Есенин, разглядывая этикетку на бутылке.

— С Наседкиным пошли гулять по ночной Москве… Мне кажется, Сережа, Наседкин давно увлечен Катей.

— Сопля она еще! Какой может быть серьез?

— Этой сопле уже девятнадцать лет, она красивая и стройная девушка, — не сдавалась Галя, подавая штопор и чистые стаканы. — А Наседкину столько же, сколько тебе!

— Но он же поэт! — поморщился Есенин.

— Ты тоже поэт.

Ганин, увидев реакцию Есенина, захохотал:

— Ну ты сравнила хер с пальцем!

— Я прошу не материться в моем доме! — возмутилась Галя.

— Леша, ты што, ох… охренел? Выгонит — куда нам деваться? Мариенгоф женился, дорога к нему заказана. Так что приспичит материться — иди в сортир и изрыгай… Я прав, Галечка? — шутливо-угодливо произнес Есенин, разливая вино по стаканам.

Галя ответила ему влюбленным взглядом, благодарно кивнув головой.

— Ну, чокнемся, — Есенин поднял стакан. — А Катька… то есть Екатерина Александровна, девятнадцати лет от роду получит от меня… — глянул он на Галю, — … на орехи! Как, я культурно выразился, Галечка?

— Да, очень. Спасибо, — и еще раз чокнувшись с Есениным, стала пить маленьким глоточками.

Есенин, залпом выпив свое вино, вздохнул, с грустью глядя на опустевший стакан:

— Жизнь — это глупая штука! В ней все пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной хаос разврата… — задумался он о чем-то своем. — Все люди живут ради чувственных наслаждений…

— Не надо, Сережа, — нежно коснулась его руки Бениславская.

— …но, правда, есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката.

— Красиво, — Ганин налил себе из бутылки. — Дети мои, не стесняйтесь, скажите, если мне пора уходить.

— Еще слово, Леша, и я… я пойду в сортир материться.

Ганин встал и, подняв стакан, будто тост в честь хозяйки дома, прочел:

Русалка — зеленые косы,Не бойся испуганных глаз,На сером оглохшем утесеПродли нецелованный час…

Галя застеснялась откровенного намека на ее чувство.

— Не смущайся, Галя, — вступился за нее Есенин. — Эти стихи он Зинаиде Райх посвятил, когда мы с ней венчались под Вологдой…

— Да, на моей родине… в церкви Кирика и Улиты, — подтвердил Ганин. — Все верно. Любил ее, а она вышла за тебя.

Под небом мой радужный поясВзовьется с полярных снегов,И снова, от холода кроясь,Я лягу у диких холмов!Шумя, потечет по порогамПоследним потоком слеза,Корнями врастут мои ноги,Покроются мхами глаза.Не вспомнится звездное эхоНад мертвою зыбью пустынь;И вечно без песен и смехаЯ буду один и один… —

прочел Есенин до конца стихотворение друга, словно желая этим отблагодарить его, утешить.

Ганин обнял Есенина:

— Спасибо, Сергун! Тронут! Надо же! Наизусть! Здорово! Я думал, ты только свои стихи помнишь…

— Чужие тоже, — засмеялся Есенин, довольный, что угодил ему. — Если они того стоят. Твои стоят. Правда, не все. Извини, брат.

— А правда, Сергей, что ты с Зинаидой разошелся? — простодушно спросил Ганин.

Есенин молча кивнул.

— Да полно тебе, Галя, что за секреты! — сказал он, заметив ее умоляющий жест. — Живет она теперь с ученым, умным мужем, и не нужна ей наша маета, и сам я ей ни капельки не нужен. С Мейерхольдом она, Леша! С Всеволодом Эмильевичем! К нему ушла… в театре у него… прима…

— Артистка?! — удивился Ганин. — Не поздновато ли в ее годы?

— Я видел ее в «Даме с камелиями», — пожал Есенин плечами. — Лучше бы не видел! Какая она артистка! Это видно всем, кроме Мейерхольда… Но он в своем театре хозяин, что хочу, то ворочу. Ладно, бог с ними! — закончил он, видя, что Галя осуждает его откровения. — Скучно! Выпить больше нечего? Может, мы?.. Ах, да! Слово дал! Давайте спать, что ли.

Есенин на минуту задумался: «Завтра с Блюмкиным — в Кремль, к Троцкому. «Что день грядущий мне готовит?..»»

— Сережа, я тебе постелила в темной комнате… где топчан походный. Там неплохо, только темно, — засуетилась Галя, — но ты возьми свечку. Мы с Катей на кровати, как она вернется, а вы, Леша, вот тут, у окна. Я сейчас положу матрасик, и подушка есть, а укроетесь пальто.