Эдуард Лимонов - В Сырах
Стремление к телу юной женщины не порочно, ну никак! Порочным и противоестественным является как раз стремление к телу пожилой женщины. В мои парижские годы, помню, был особый отрезок улицы Сент-Дени (тот, который совсем близок к rue de Rivoli), где торговали своим телом «тётки». Несколько раз я сам, своими глазами наблюдал, как к коренастым упитанным тёткам в шерстистых пальто подходили юные мальчики и тридцатилетние мужчины, и поторговавшись, уходили вместе. Можно было только головой покачать…
Мы сидели с Варенькой на заднем сиденье «Волги», и я ей рассказывал про окрестности. Яуза тянулась холодной канавой вдоль. Водитель Стас и охранник Михаил на передних сиденьях безучастно перекидывались скупыми словами о чём-то своём. Вероятнее всего, обсуждали диапазон действия раций, которые мы только что купили. «Волга» свернула с набережной и теперь взбиралась вдоль монастыря к суду.
— Налево средневековый Спасо-Андрониковский монастырь, основан в XIV веке, когда-то здесь были фрески Андрея Рублёва, однако они были сбиты при первых Романовых по невыясненным причинам. Впереди — Лефортовский суд, место моих мук. Вот сюда, смотри, — заезжает автозак, вот в эту ограду.
— Тебя здесь судили? — серые глаза любопытно впиваются в застеколье.
— Меня привозили сюда дважды, чтобы рассмотреть ходатайство моего адвоката о смене меры пресечения. Мы были уверены, что не сменят, какая там может быть подписка о невыезде, когда у меня были обвинения по статьям 205-й, терроризм, и 208-й, создание незаконных вооружённых формирований, это только две, но нам с адвокатом нужно было привлечь внимание к моему делу. Потому я ехал сюда без надежды. Первый раз меня ожидала здесь толпа нацболов, кричавших: «Наше имя — Эдуард Лимонов!» Потому второй раз конвойные привезли меня сюда рано-рано, первым, и даже не въехали в ограду. Сержант приковал меня к себе наручниками, ещё один сопровождал нас с автоматом, и по зелёной траве, был август, меня повлекли в подземелье суда.
— Почему в подземелье?
— Потому что так называемые «боксы», где обвиняемые ждут, когда их вызовут на процесс, находятся в подвальном помещении. Там только что сделали тогда ремонт, заляпали стены цементной «шубой», и я просидел там целый день в эротических галлюцинациях, один. Ко мне нельзя было никого сажать с моими статьями.
— Эротических?
— Сейчас объясню. Подвал суда, казалось бы, неподходящее место для эротических галлюцинаций, но обстоятельства сложились так. Я был один в подземелье. Внезапно дверь открыл майор милиции. Он сказал, что если я хочу повидаться с близкими, то он может это устроить.
«Вы понимаете?» — сказал майор и потёр двумя пальцами правой руки третий палец. Я сказал, что да, хочу, вот только появится мой адвокат, он решит этот вопрос, я хочу повидаться с моей гражданской женой.
— И что, повидался?
— Она не пришла, её сбила машина. Она потом ходила на костылях. Она не пришла, а я сидел, вдыхая свежие молекулы цемента и фантазировал о ней, о том, как я её «познаю» в этом боксе, на вонючей лавке. С ума можно было сойти!
— С ума можно сойти! — прошептала Варенька, всё поняв и по-девичьи прочувствовав.
А потом ей позвонил её «немец» и устроил ей мужскую истерику.
— Чего он от тебя хочет? — осведомился я после того, как они попрепирались по телефону.
— Хочет, чтобы я приехала… — сказала она внезапно на басовой ноте. — А я не пошла за визой, потому что поехала к тебе.
— Если ты ему так нужна, пусть он женится на тебе, и тогда ты будешь сидеть с ним бок о бок всю свою жизнь…
Она вздохнула.
Я знал, почему она вздыхает. Я ей ничего не предлагал, а если бы предложил, то ещё большой вопрос, согласилась ли бы она. Мне было уже столько лет, что предлагать девчушке в двадцать лет руку и сердце пошло. Впереди у меня не было такого длительного коридора будущего, как у неё. Даже если бы в нас вдруг пылала бы дикая любовь друг к другу, что я мог ей предложить? Несколько лет вместе. Думаю, она бы не согласилась.
В следующий раз она привезла мне в подарок монографию Эдварда Мунка, издательства Taschen, картины о жизни и смерти. Это был символический и остроумный подарок, потому что сама Варенька была вылитой девочкой с картины Мунка «Созревание», недооформившейся, несмотря на двадцать лет. Не знаю, осознанным ли был её выбор. Как раз в то время украли из музея знаменитое полотно Мунка «Крик». Может быть, всё дело в этой краже. Всё же я хочу думать, что она ориентировалась на «Созревание».
Вместе с Мунком она привезла мне подарки от мамы-папы. Блёклый рисунок в рамочке и длинное стихотворение, которое меня утомило. Я их куда-то засунул, подарки её мамы, и с тех пор не видел. А Мунка держу рядом.
Наши биологические отношения оформились во вполне прочную связь. Я был этими отношениями вполне удовлетворён до такой степени, что не стал искать себе московскую девушку, ждал всё учащавшихся визитов Вареньки. Как-то, выпив вина более положенного, она призналась мне, что Петербург сидит у неё «вот где», она энергично полоснула ребром ладони себе по горлу, она хотела бы сбежать, ей надоело обслуживать мать, она устала от нажитых за двадцать лет связей. Она и её подруга (Варенька быстро нашла в своём цифровом фотоаппарате нужное фото и показала мне рослую, скорее полную, грудастую девку), еврейка, мы с ней не разлей-вода, и в школе сидели на одной парте…
— Мы давно планировали сбежать в Москву, потом появился этот «немец», — она досадливо поморщилась…
— Бери подругу, приезжайте, будете жить со мной.
Варя изменила лицо, «остановив» все его черты и недоверчиво поглядела на меня:
— Чего? Ты же одиночка, что ты будешь делать с двумя тёлками?
— У твоей подруги действительно такие большие сиськи, как на фотографии?
— Огромные.
— Хм. Я бы хотел время от времени их трогать.
— Негодяй! Старый развратник! Ты рассчитываешь натягивать двух молодых тёлок сразу?!
Мы расхохотались.
Когда я отвозил её на вокзал, она сказала мне в последний момент (проводник уже заявил: «Провожающие, покиньте вагон, поезд отправляется», — ну вы знаете эти голоса), я обнимал её в это время:
— Твоё предложение принято на рассмотрение. Я поговорю с подругой, — она хитро улыбалась.
Однако нашим богунеугодным планам не суждено было реализоваться.
Это был март, а в апреле я познакомился с актрисой, которая стала матерью моих детей. И вот теперь посылаю Вареньке привет из глубины прожитых годов.
— Варенька, привет! Everything is good. Всё хорошо.
Брызги обжигали и соседние страны, прежде чем стали обжигать Россию
Выйдя на свободу, я старался не думать о политике. Я взял таймаут до конца лета. Но нацболы не дали мне никакого таймаута. Уже через день я расхаживал по подмосковному пустырю с бородатым активистом моей организации. Бородатый был взволнован, в моё отсутствие он руководил организацией. Но не один, а вместе с небольшой группой товарищей. Сейчас бородатого беспокоил один из них, интеллектуал, которого он не называл соперником, но было ясно, что бородатый его так воспринимает. «Удивительно стремление вида человека к лидерству. Даже лидерство в преследуемой организации желанно сердцу бородатого», — думал я. Бородатый явно хотел, чтоб я принял его сторону. Я же не хотел принимать сторон. Для такого человека, как я, личные симпатии и антипатии не имеют никакого веса. Для меня существует одна ценность: это благо организации. На основании этого критерия я уже принял сторону интеллектуала, у него были парадоксальные, интересные идеи. У него не было предрассудков, не было табу. К тому же оба участвовали в моём процессе: интеллектуал дал блестящие показания, снявшие с меня обвинение в терроризме, а бородатый проявил слабость при следствии. И мой адвокат Беляк едва вытянул его показания на тройку, ну может быть, с плюсом, на судебном процессе…
Красная «пятёрка», привезшая нас на пустырь, краснела в пыльных кустарниках, а мы расхаживали по тропинке, заросшей репейником и немыслимо огромными подорожниками. Мне нужно было, чтобы они все работали на благо организации, а они всё норовили искусать друг друга. Справедливости ради, следует сказать, что интеллектуал не стремился сцепиться с бородатым. Он был старше, был разумным человеком, без видимых погрешностей либо недостатков. В то же лето на него напали в питерском дворе, где он поджидал девушку, ударили сзади и бешено избили так, что у него была сломана в нескольких местах челюсть и пробита голова. Но это случилось позже.
Бородатый пытался доказать мне ни много ни мало, что человек, выступивший на моем процессе, взявший на себя вину, как это говорят в России, перефразируя Гоголя, — «засланный казачок». В качестве единственного доказательства бородатый приводил тот факт, что дав показания в Саратове, интеллектуал не отправился сразу домой, в соседнее государство, бывшую республику СССР, но сдал билет, а там, в соседнем государстве вдруг арестовали членов нашей организации. Не то через день, не то через два. Если поверить бородатому то, говорил бородатый про интеллектуала, «он знал, что будут аресты».
