Наталия Терентьева - Чистая речка
– Так я и старше. Мой год в детском доме равен твоим двум.
– Откуда ты это знаешь?
– Сама не знаю. Ты маме расскажи, что моя мама была учителем литературы и русского языка. И я когда-то жила с ней, как и ты, вдвоем, до десяти лет. Ходила в театр. Ездила на море, даже за границу, в Болгарию. И каталась там на воздушном шаре. А потом все изменилось. Скажи, что я совершенно нормальная. Если бы я воровала, то не сидела бы тогда на рынке с грибами. Объясни ей. И обязательно скажи, что я не курю.
– А я пробовала, – сказала Маша. – В лагере. Только мне не понравилось. И водку даже пробовала.
– Понравилось?
– Не знаю, не поняла.
– Ну вот видишь – значит, ты можешь меня испортить! – засмеялась я.
На рисование Маша со мной не пошла, ей не очень приглянулась наша учительница, Лариса Вольфганговна. Ее трудное отчество, которое к тому же и неприлично звучит, давно заменили между собой на прозвище Вульфа. Если очень нужно произнести ее имя полностью, все зовут ее Валерьевна. Вульфа и правда на вид совершенно не художественный человек. Всегда плохо причесанная, растрепанная, с наспех затянутыми простой резинкой волосами неопределенного цвета, в синей застиранной олимпийке, с совершенно неподходящими к ее спортивной одежде яркими сережками, при этом сильно картавит, быстро и путано говорит, но на занятиях у нее всегда очень интересно, по крайней мере, мне. Она всегда дает неожиданные задания.
Тот, кто собирается поступать в художественное училище, занимается по академической программе – рисует головы и кувшины, и обязательно, чтобы была правильная тень, но таких у нас только двое. А остальные рисуют то осеннее настроение, то иллюстрацию к сказкам, то Вульфа просит нас перерисовывать какую-нибудь знаменитую картину. Причем можно перерисовать как можно точнее, а можно – в своей манере, это уж кто как хочет.
Мне нравится иногда по-своему рисовать, а иногда я пытаюсь как можно точнее повторить великое произведение. Из этого, разумеется, ничего не получается. И потому, что я не знаю многих секретов мастерства, а главное, чтобы получилось великое произведение, нужно его выстрадать, даже портрет, – так, по крайней мере, говорит Вульфа.
Но сегодня у меня рисунок как-то не заладился. Мы рисовали на свободную тему. Я еще в прошлый раз набросала осень, просто красивый осенний пейзаж. Сфотографировала на телефон одно место недалеко от детского дома, как раз перед лужайкой, где растут белые грибы. Я начала в прошлый раз рисовать золотую, красивую осень, а сегодня она у меня как-то стала меняться в коричнево-серую. Быстро из сентября перешла в ноябрь, поздний и мрачный.
Я посидела-посидела, порисовала, да и ушла, не стала дожидаться Веселухина и Гошу с футбола. Я не люблю ходить одна из школы, это страшно, можно напороться на какую-то плохую компанию, и поэтому я пошла на остановку автобуса. Есть пара водителей, которые с нас денег за билеты совсем не берут. Сегодня оказался как раз один из них, и я с комфортом доехала до поворота к детскому дому, а оттуда уже не страшно и не долго идти, километра два всего по широкой просеке.
Я шла, смотрела на краснеющие и желтеющие деревья, на осыпающиеся листья, на улице к вечеру резко похолодало, и как-то мне было холодно и нехорошо на душе. Я понимала, отчего это. Сегодня был такой бурный день. В классе – новая девочка, она села со мной, я даже побывала у нее дома. Маме ее я не понравилась, и мама имеет право бояться – я все это понимаю, не знаю как, но понимаю. И все равно мне было очень обидно. Ведь я не виновата, что у меня так в жизни вышло. И я точно ничему плохому ее Машу не научу. Но я почувствовала себя, как будто больна чем-то, и от меня боятся заразиться. Да еще и болезнь какая-то неприличная. Как у нас болели две девочки, которые встречались со взрослыми ребятами из города. Нам даже не разрешали с ними вместе мыться одно время. Они мылись в старом душе, обычно закрытом, холодном и темном. И через день ездили к врачу, им там делали какие-то процедуры. Вот так и Машина мама смотрела на меня с брезгливостью, что ли. Да, точно. Со страхом и брезгливостью.
* * *– Брусникина, отсядь от Олейниковой, – Серафима сказала это с нескрываемой радостью. Ей бы только пнуть кого-то, и радостней на душе становится.
– Почему? – Маша придержала меня за рукав: – Подожди. Почему она должна от меня отсесть?
– Потому! Много будешь спрашивать… – Серафима запнулась и тут же разозлилась. – Я сказала – отсаживайся! Не нужны мне проблемы с вашими родителями! Достали! То этому пятерку натягивай, то с этим позанимайся дополнительно да еще и бесплатно, а теперь вот проблемы у нас с москвичами! И не надо было с детдомовскими садиться, разве не ясно?
– Маш, все хорошо, – я кивнула расстроенной Маше. – Наверно, мама твоя позвонила.
– Не бубни, Брусникина, не бубни, не поможет! Когда же вы, наконец, закончите девятый и пойдете заборы красить?
– Я заборы красить не пойду, – пожала я плечами и пересела на свободную парту к окну. – Так лучше? Так я не испорчу Олейникову?
– Руся!.. – Маша посидела, опустив голову, поскребла пальцем парту, потом взяла свои тетрадки, планшет – чудо, которое она носит вместо учебников, сумку и пересела ко мне.
– Назад сядь! – заорала Серафима.
– Нормально разговаривайте, пожалуйста, – спокойно попросила Маша. – Я не привыкла, когда на меня орут.
Серафима аж задохнулась, потом подбежала к компьютеру и стала тыкать пальцем в клавиатуру.
– Да я вам обеим… Сейчас вы увидите…
У Маши тренькнул телефон. Она взглянула на дисплей.
– О, пришло оповещение. Какая продвинутая школа… Так… Двойка по алгебре и двойка по геометрии… Вы что, Серафима Олеговна? Я же не отвечала.
– Сейчас тебе еще по физике и по географии двойки нарисуют, – засмеялся Веселухин.
– И по поведению! У нас с этим быстро, – объяснила я. – Узнаешь, что вчера материлась и курила в присутствии учителя. И еще свидетели найдутся.
– Вон Песцов уже… – вставил свое слово Паша.
– Навострился, – подсказала я Веселухину, пока он не успел что-нибудь ляпнуть. Все-таки какие мальчики у нас неразвитые. И хочет что-то сказать, а не может. Или матом, или никак. Слов не знает.
– Веселухин и Брусникина, вам тоже двойки поставить? – бодро поинтересовалась Серафима.
– Да мне как-то… наплевать, – ответил Веселухин, и я знаю, чего ему стоило не выругаться хоть как-то.
Я говорить ничего не стала, прекрасно зная, что Серафима скорей всего и Маше двойки уберет. Она вообще все делает по вдохновению. А Веселухину на двойки и правда наплевать. Но когда нас начинают унижать просто за то, что мы «низшая каста» (как было в Древней Индии, я читала об этом), Веселухин всегда пытается доказать, что мы нормальные. И чем больше он это доказывает, тем больше всем ясно, что нас надо обходить стороной. Вот и сейчас Серафима завелась.
Что ее может успокоить? Всеобщая покорность? Надо встать, извиниться – ни за что, просто за то, что мы существуем – я, Гоша, Веселухин, наш молчаливый Артем, поклониться, пообещать, что мы больше не будем – ничего не будем, вообще, сесть, опустить голову и раствориться. Но кто сможет так сделать? К тому же она приплела сюда Машу и влепила ей двойки. Нам-то ладно, нас никто ругать не будет. А как поступит Машина мама? Может, она ее вообще в другую школу переведет? У нас есть еще одна школа, где учатся местные «мажоры», школа маленькая, платная. Одна надежда, что у Машиной мамы не хватит денег.
– Мама вряд ли поверит, что математичка мне просто так двойки поставила, без ответа, без контрольной, просто взяла и поставила, в наказание. Я первый раз с таким встречаюсь, – проговорила Маша. – С ней можно как-то бороться?
– Олейникова, если ты не замолчишь и не отсядешь от Брусникиной, у тебя за урок появится столько двоек, что ты не сможешь их исправить за весь год! – четко ответила ей Серафима.
Серафиму понять, конечно, можно. От наших много вреда. И учителя к нам еще не привыкли. Мы же только с прошлого года ездим в городскую школу. Наши, кто выпускался, еле-еле сдали экзамены, многие вообще пустые листы сдавали, ничего не смогли решить, особенно по математике. И на уроках с нами трудно, и на переменах наши стоят во дворе – курят в любое время года. Не все, конечно. Чтобы курить, нужны деньги, а они есть не у всех. Да и некоторые пытаются учиться, я, например. Но в общем – «лучше бы вас не было! – нигде и никогда!» – это цитата из обычного монолога Серафимы. Что-то сегодня она забыла эту свою присказку.
– Пересядь лучше, – тихо сказала я Маше. – С ней бесполезно бороться. Будет вредить тебе, и всё. Пересядь. На русском вместе сядем.
Русичка у нас равнодушная, но довольно спокойная. Ей не важно, кто с кем сидит, написали, сдали изложение, и ладно. Кто как написал – его дело. Ей все равно. Как будто одних учителей ругают за успеваемость в классе, а других нет. Интересно, как на самом деле.
