Захар Прилепин - Чёрная обезьяна
— …Козла, — в тон мне продолжила Алька и тоже посмотрела на меня со значением.
— …Кобылу, — добавил я несколько раздраженно и ударил Алю по крупу.
— …Кролика, — ответила она равнодушно, чуть хлопнув меня в пах.
— …Овцу, — сказал я еще более раздраженно.
— …и собаку, — ответила Аля примиряюще.
— Породистую?
— Дворнягу… Но очень симпатичную дворнягу… Пойдем отсюда.
Я послушно двинулся следом, дворняга.
Иди, овца.
Каждый второй дом был брошенным и поросшим пыльными кустами. В третьем вышла глухая бабка, в следующем глухой дед, в пятом пьяный мужик, в седьмом молодая некрасивая девка несла навстречу котят в подоле, еще слепых и писклявых.
— Девушка, можно спросить? — крикнул я, мне не ответили.
Я двинулся за девкой — та шла в баню. В бане мужичок с локоток затапливал грязную печь.
— Бать, пожги котят, — сказала девка.
Алька у меня за спиной тихо вскрикнула.
— Блин, по кой черт ты пошла сюда?! — обернулся я.
Девка опустила подол, котята высыпались на вкривь и вкось разбросанные возле печки дрова.
— Э!.. — я растерялся на секунду. — Э, люди! А утопить их никак нельзя?
— Так они скорей подохнут, — сказала девка спокойно и крикнула на отца: — Жги скорей, чё они пищат?
Мужик открыл заслонку и стал по одному забрасывать котят в огонь.
Я услышал, как, охнув, побежала к калитке Алька.
Выругался матом и пошел следом: в глазах, весело потрескивая, палились котята.
— Эй, — крикнул я обогнавшей меня девке, спешащей в избу; в дверь избы с истошным мяуканьем лезла большая кошачья морда. — Эй, да. Ты Оксанку не знаешь?
Девка ударила кошку носком галоши в нос, резко открыла дверь, еще раз пнула кошку и закрылась с грохотом.
— Живодеры, блядь, — сказал я, пнув калитику.
Алька смотрела куда-то в деревья, боясь сморгнуть полными до краев глазами.
В следующем дворе задастая девка из автобуса развешивала половик, изготавливаясь бить его палкой. Глупо было пройти мимо и не обратиться к ней. Положа руки на забор — и сжимая-разжимая в ладони один из колышков, так отчего-то легче говорить с незнакомым человеком с той стороны забора, — я спросил:
— Извините, а… вы не знаете Оксанку?
Зад повернулся к нам передом, волосы у девки были распущены — и ей это неожиданно оказалось очень к лицу. Она приветливо улыбнулась:
— Чего ж вы в автобусе не спросили? Зайдите во двор-то.
Послушные, мы поскрипели очередной калиткой.
— Федюнь, Оксанку ищут, — сказала девка кому-то в окно, своему беззадому, верно.
Парень, тот самый, сразу выглянул, он причесался и тоже показался вполне добродушным.
— А идите в дом, — позвал, — пообедаем вместе. А то моя жрать не хочет. Худеть собралась.
— Не-не! — отказался я, тыркнутый в спину Алькой (она обычно в рот тянула всё что ни попадя, но за чужой стол усадить ее не было никакой возможности). — Нам бы Оксанку.
— Ну не так не, — по-доброму засмеялся парень, исчез из окна и врубил свое радио погромче.
— Оксанка в первом доме жила, там баба Настёна ее сейчас. И сынок Оксанкин. Сразу у остановки дом. Не заглянули туда? Подумали поди: не живет же ж она у самой остановки! Она как раз там и жила. Но она в столице сейчас… — и девка посмотрела на нас, раздумывая, сказать ли еще чего-нибудь; она явно была в курса́х.
Мы отблагодарили и побрели по жаре обратно.
У дороги вдруг нарисовался магазин сельпо. Странно, пока шли сюда, его за кустами и не приметили. В магазине ровно летали мухи и красиво, но ненадежно стояли друг на друге консервные банки. На нижних полках пузато расположились стеклянные трехлитровки с соленьями — и было заметно, что соленья давно живут внутри обособленной, разнообразной и, возможно, даже разумной жизнью; я бы не рискнул иметь с ними дело.
В углу лежала халва, порубленная вместе с бумагой и опилками. Присмотревшись к бумаге, можно было рассмотреть фамилии политиков, которые покинули эфир, когда я еще не служил в армии и носил черные носки.
— Пивка? — произнес я слабым голосом.
— По жопе пинка, — ответила мне продавщица, не шевельнув и бровью.
Мухи на нее не садились.
Возле магазина, на жаре, спаривались, не получая ни малейшего удовольствия, две собаки. Сука замученно косилась в крапиву. На крапивном листе подыхал от жары жук. Кобелю было хуже, чем жуку.
Баба Настёна перебирала во дворе гречку, возле нее стоял мальчик, вокруг мальчика топотали вялые, будто ослабшие от недоеда куры, пощипанный и с выбитым глазом петух сидел на заборе и на наш приход отозвался противным сипом, замахал крыльями, едва не упал, слетел вниз, кувыркнулся и опозоренный отбежал за сарайку. Позвал оттуда за собой кур, но они проспали зов.
— Ба! Ба! Ну, баб! — несколько раз толкнул свою бабулю мальчик, кивая на нас белой, некрасивой, будто приплюснутой головенкой. Нет, это не похоже на меня. Левая его рука к тому же была согнута в локте и смотрелась подсохшей — пальцы этой руки не шевелились.
«Уйдешь тут не то что в бляди… в монастырь уйдешь…» — подумал я, озираясь.
— Ктой-то к нам, — сощурилась баба Настёна, вытирая руки о передник, который был грязнее рук.
— Мы к Оксане! — почти прокричал я.
Баба Настёна помолчала, пожевывая губами.
— Ктой-то к нам, — повторила она тем же тоном.
Пацан, услышав знакомое имя, встрепенулся и навострил на нас свою приплюснутую, как папироса, голову.
— Мы по поводу Оксаны! — повторил я, ожидая еще раз услышать про ктой-то к нам.
Бабуля поднялась, куры чуть-чуть, будто в полусне, прянули в стороны.
Старая сделала несколько шажков до косой калитки, ухватилась за нее и спросила:
— Вестей-т не привезли от нее? Нет? Тогда поклон от дитенка ее передайте внуче моей.
Я молчал, не находясь, как поддержать беседу.
— Одна ручка отсохла, может, и другая-т отсохнет, пока маманя приеде, — сказала бабуля, непрестанно вытирая о себя ладонь. — Так вот поклон ей передайте. Завернуть поклон-то в газетку иль так свезете? Так? Ну и ладно, что так. Везите.
— Что за Оксана у тебя? — поинтересовалась Аля. Она уже минут пятнадцать суживала глаза — это всегда было признаком того, что она думает и слегка злится.
— Родственница одна… — сказал я и обнял Альку за плечи. Она сначала сыграла ими в том смысле, что не надо, иди свою Оксанку обнимай, но потом раздумала, расслабилась, приникла.
Мы снова сидели в автобусе.
Автобус раскрыл все окна, но от этого было еще жарче.
Если б автобус остановили и стали на него поддавать кипяточком — вполне получилось бы попариться.
Представил, как мы с Алькой сидим без одежды у раскаленного борта, водитель суетится с ковшиком и веником, косясь на мою подругу…
Потом раздел пассажиров, усевшихся в Княжом, и затея показалась неуместной.
— Знаешь, они как иное племя для меня все, — признался я, когда мы были уже на вокзале. — Я даже языка их не понимаю, — добавил.
— Кто? — спросила Аля равнодушно.
Ветка качнулась. Птица потрепыхала крыльями, раздумывая, улетать или нет.
Доехали на такси до Алькиного дома, она потянулась поцеловать на прощание, я не шелохнулся, ну она и вышла. По спине видел: сначала хотела дверью хлопнуть, потом раздумала и закрыла бережно. Оглянулась и ласково зажмурилась для меня через стекло.
Таксист дал по газам. Я ему уже сказал, куда поедем, Максим Милаев подкинул адресок.
Спустя час, предварительно примерив пластилиновую улыбку, от которой заболело где-то в переносице, надавил на кнопку звонка. Звонок был тихий, как перегревшаяся на солнце муха.
Дверь открылась сразу, словно хозяин стоял возле нее, притаившись.
Объяснилось все проще.
— Вы что, прятались под дверью? — спросил он недовольно, щуря ангинные свои глаза, и тут же спокойнее пояснил: — Я как раз собрался покурить… Не постоите со мной?
Вопрос, впрочем, он задал так, что не могло идти и речи об отказе.
— Как вы вошли сюда? — спросил он. — Тут же замки… коды… Все боятся, что их украдут! — громко добавил он, пропуская идущую вниз женщину и будто обращаясь к ней. Она не подала вида.
— Девочка входила… — ответил я.
— Девочка… — повторил он, неизвестно что имея в виду, может быть, просто пробуя, как слово лежит на языке.
Его звали — я проверил еще раз в записной книжке перед входом в подъезд — Платон Анатольевич.
В халате все профессора смотрятся странно, особенно высокие. Если у них голые ноги под халатом — совсем невыносимо, но у этого были брюки, синеватого такого цвета, как обычно у врачей в больницах. И не тапки, а легкие остроносые туфли.
Всё те же волосы, зачесанные назад, всё та же бледность щек. Он как-то очень быстро, не прошло и минуты, выкурил одну сигарету и, пока та дымилась в консервной банке, прикурил вторую. Мы не успели, пока он курил, перекинуться и словом.
