Питер Устинов - День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд
Затем в Париж прибыл высокий иностранный гость — кто, я уже не припомню. Офицеры его службы безопасности предъявили список лиц, которых они хотели бы удалить из столицы на время визита. Желая доказать им, что их списки далеко не полны, я демонстративно выслал наших шестерых друзей на Корсику снова. Мне даже не пришлось посылать за ними, они явились ко мне сами, когда у меня в кабинете сидел представитель иностранной контрразведки.
Та же история повторилась во время визита президента опять позабыл имя — одной балканской страны, затем — когда приехал Аденауэр. А потом в один прекрасный день они посетили меня безо всякой видимой причины. Я спросил, чему обязан удовольствием видеть их, — и это действительно было удовольствие, Плажо, уверяю вас. В них, как в хороших клоунах, сочеталось смешное и трогательное. Короче говоря, общение с ними было передышкой в утомительной веренице встреч с угрюмыми, неприятными, лишенными всякого обаяния людьми, с которыми мы изо дня в день имеем дело.
Они объяснили, глазом не моргнув, что во Францию собирается приехать шах персидский. Я рассмеялся: «Неужто и вы покушаетесь на бедного, беззащитного шаха? У него и так хватает неприятностей — легко ли качать горючее из-под земли, а тут еще вы»… Отвечал мне Звойнич. Он — их присяжный оратор. Лукавство, искрившееся в его глазах, было очевидным до умиления. «Ознакомьтесь с досье мадам Перлеско, — потребовал он, — и вы узнаете, что произошло в конце лета тысяча девятьсот двенадцатого года». Я последовал его совету и прочел, что она была арестована в Исфахане и выслана во Францию по просьбе персидского правительства за то, что постоянно и публично оскорбляла царствующую фамилию. «Персы, похоже, проявили ошеломляющую чувствительность», — заметил я. «Проницательность!.. Проницательность, — поправил меня Звойнич. — Они сразу распознали грозящую им опасность. В тех странах не принято совершать политическое убийство лично. Вместо этого следует распалить толпу, и она все сделает скопом».
Рассказ их был невероятен, но изложен столь изобретательно, а их немногочисленные пожитки упакованы столь тщательно, что я сдался.
Месяцев девять спустя они зашли чересчур далеко. Явились ко мне, упаковав вещи и готовые тронуться в путь под предлогом приезда князя Монако. Я сразу предложил им вернуться домой. Мое решение, заявили они, возымеет печальные последствия. Они, отвечал я, злоупотребляют моей добротой. Неожиданно Звойнич выхватил из своего кармана огромный пистолет с арабской насечкой и начал размахивать им. «У вас есть на него разрешение?» — поинтересовался я. В минуты опасности я всегда черпаю мужество в иронии. Нигилисты, ответствовал Звойнич, не нуждаются ни в чьих разрешениях, это — часть их принципиальной политики.
Я расхохотался. Смех мой, видимо, разгневал Звойнича, он выставил пистолет в окно и нажал на спуск. Раздался оглушительный грохот, от которого у меня зазвенело в ушах. К несчастью, драматический эффект подпортила Перлеско, крикнув: «Идиот! Это же наш последний порох!»
Я поднялся и трясущимся пальцем указал на дверь. «Вон! — завопил я. — И чтобы ноги вашей здесь больше не было!»
Они уходили в полной растерянности на глазах у сотрудников, сбежавшихся из соседних кабинетов посмотреть, что случилось.
Когда через некоторое время было объявлено о предстоящем визите императора Эфиопии, я в глубине души надеялся, что они придут; но проходил день за днем, а они не появлялись. Меня мучили угрызения совести, Плажо. Пожалуй, я начинал стареть сам и чувствовал, как разверзшаяся впереди пропасть, имя которой — отставка, придвигается все ближе и ближе. В общем, я просто ощущал себя жертвой рокового сострадания, которое испытывал к этим старым дурням. Выставить их за дверь казалось теперь все равно что пнуть собаку или стащить у ребенка конфету. Сам по себе мой поступок ничего не значил, но для них, подозревал я, в том узком, ограниченном мирке, где они жили, он представлялся чрезвычайно важным. И я молил бога, чтобы они вернулись и дали мне возможность очистить мою совесть.
И вот всего лишь за несколько часов до прибытия негуса в аэропорт Орли дверь робко приоткрылась. За нею был Звойнич! Я вскочил и выпалил громогласно: «Господи, да куда вы подевались? Я уж думал, придется мне самому за вами ехать!»
Жалко улыбнувшись, Звойнич прямо задрожал. «Так, значит, мы можем отправляться на Корсику?»
«Вот ваши бумаги», — ответил я, с облегчением вздохнув. И больше никогда их не видел.
Плажо глядел на бывшего своего коллегу так, будто тот на его глазах продал противнику военную тайну.
— Одного вы так и не объяснили, — презрительно фыркнул он. — Почему они так стремятся на Корсику? Там что, явка Интернационала нигилистов?
— Да нет, — с обворожительно откровенной улыбкой отвечал Латий. — Я не верю, что Интернационал нигилистов еще существует. Нет, я думаю, им нравится климат Корсики. Для них эти поездки — как отпуск. Отпуск за наш счет.
Плажо, побагровевший от ярости, был на грани взрыва.
— В жизни не сталкивался с более скандальной историей! — проревел он. — Вы, Латий, жертва собственной чувствительности и безволия и, впадая в старческое слабоумие, переносите жалость к собственной особе на скопище безобидных придурков, которые…
Латий поднял руку, предупреждая лавину слов.
— Безобидных? — вспыхнул он. — Выстрели тот пистолет в человека, а не в окно, он разнес бы ему череп. В отличие от вас, Плажо, они отнюдь не обделены воображением. Пусть они безумны, но — изобретательны! Где гарантия, что они не восседают сейчас на каком-нибудь чердаке, обсуждая дьявольски хитроумный план покушения на имама Хеджаза? Нет, Плажо, не потому, что имеют что-нибудь против имама, а потому, что не видят иного способа напомнить вам: им пора на Корсику!
— В таком случае их надо арестовать! Бросить в тюрьму! Проучить как следует!
— Таковы ваши методы, да? В тюрьму. Не тревожьтесь о государственном бюджете, Плажо. Ведь заключенных в тюрьме тоже содержат на казенный счет. Может, это обойдется дешевле, но все равно платит налогоплательщик. Французский народ должен оплачивать либо мою снисходительность, либо вашу нетерпимость.
— Так вышлите их тогда насовсем.
— Куда? Кто их возьмет? Милый мой, невысокого же вы мнения о Франции и ее традициях.
— Франция — не благотворительное заведение!
— Франция — очаг просвещенного разума. Вы настолько честолюбивы, что готовы вскарабкаться на самую вершину только ради того, чтобы рассеивать вокруг семена своих собственных невзгод. Слава богу, я не ваш современник.
Плажо всего трясло. Глаза его горели, рот бессмысленно подергивался.
— Что вы несете, черт побери? — завопил он.
— Почему я был так обходителен с этими чудаками? Да потому, что сам я — счастливый человек, а тот, кто счастлив, всегда щедр. Он жаждет поделиться своим секретом с другими. Я сорок один год женат, и у нас с женой не было ни единой размолвки. Мы всегда были веселы и жизнерадостны. Я знал, мне не пробиться наверх, и смирился с моей посредственностью. Я даже умел шутить об этом при случае. Наши дочери не очень красивы. Они унаследовали внешность матери и мою комплекцию. В итоге они нашли мужей, выбравших их за душевные качества, и теперь они так же счастливы, как и мы. Когда в прошлом году жена разбила нашу машину, врезавшись в дерево, я был рад вновь обрести возможность ходить пешком. Нет худа без добра.
— Какое все это имеет отношение ко мне и к толковому руководству нашим департаментом?
— Самое непосредственное, — отвечал Латий. — Вы до мозга костей несчастный, жалкий человечишка. В вашем юморе столько сарказма, что, кажется, любая мысль становится прогорклой, пройдя сквозь фильтр вашего мозга. Вам едва перевалило за сорок, а вы уже начальник управления и считаетесь одним из самых многообещающих полицейских чиновников. Вам прочат по меньшей мере пост префекта Марселя или Лиона, где ваше унылое мелочное крючкотворство сделает жизнь невыносимой. Либо вы станете резидентом в одном из наших незначительных владений, где будете морочить головы туземцам и убивать время, ежедневно изменяя правила движения. Я знаю таких людей, как вы. Жизнь для вас — досье, память — картотека, ваш символ — амбиция, любовь по-вашему — регламентированная обязанность. Вы холостяк. Почему? Потому что вы — эгоист.
Женщины скорее необходимы вам, чем милы, больше милы, чем любимы, и любите их всех вы больше, чем способны полюбить какую-то одну. Вы живете сейчас со второразрядной актрисой. Опять же — почему? Потому, что достигли положения, при котором просто полагается жить со второразрядной актрисой. Вы никогда не пойдете на духовный риск. Вы мертвы. Вы видите то, что хотите видеть, чувствуете то, что хотите чувствовать, и обаяние ваше не глубже, чем слой одеколона на вашей коже. И учтите, я говорю все это только потому, что симпатизирую вам. В отличие от этих несчастных нигилистов, вы вполне перевоспитуемы. Мы еще можем сделать из вас человека.
