Антон Дубинин - Первая месса
Абель кротко — пугала эта его кротость сильнее, чем темные пятна на лице! — кивнул в ответ.
— Нормально. Спасибо. Все хорошо. Я… тут полежу, ладно? Все равно от меня помощи никакой…
И снова закрыл глаза. Пальцы его шевелились в кармане, как будто что-то перебирая. Адам почувствовал изнутри холодные иглы страха, покалывающие где-то в области желудка. Чтобы не поддаваться их настойчивым уколам, он встал, полез на вершину. Если нечего делать, делайте хоть что-нибудь — правило, древнее, как мир, а главное — всегда помогает. Живот подводило со страшной силой. Адам набрал в опустевшую бутылку воды из ямки наверху и посмотрел ее на просвет: вода была скверная, желто-зеленая, с плавающими в ней тинистыми нитями — и вот чума! — с какими-то мелкими плавучими тварями, мелькавшими вверх-вниз, как пузырьки в минералке. Личинки насекомых? Лучше не знать. Прокипятить-то все равно не удастся. Он отнес воды брату и пошел бродить по берегу, смотреть, не пошлет ли чего хорошего Господь. Например, моторку со спасателями.
Моторки Господь не послал. Зато Адам обрел кое-что другое, хотя и менее спасительное: ночной прилив принес и бросил на каменный мыс пару длинных листов ламинарии, «морской капусты». Эту темно-зеленую, похожую на хвостовые перья гигантской птицы водоросль они с самого младенчества ели вареной вместо обычной капусты под уверения мамы, что она очень полезная, потому что богата йодом. На зиму листы ламинарии сушили на веревке, как полотенца, а потом растирали в порошок и посыпали ей еду — исключительно ради полезности, потому что вкус у нее был мерзкий. Но для Адама сейчас это был настоящий пир. Он выхватил оба листа из воды и потащил их к «лагерю», по пути откусывая целые полоски. Так, волоча за собой два полутораметровых полотнища водоросли, с длинным ее куском, свесившимся из жующего рта, Адам и явился к брату, который встретил его той же кроткой жутковатой улыбкой. От крыльев носа до самого подбородка у него пролегли две четкие морщинки, в которые набилась серая пыль. Адам не знал, как он сам выглядит — но подозревал, что не лучше.
Ламинария, казалось, пошла у Абеля намного лучше, чем сырая крачка. Он сжевал почти целый лист, погрыз жесткий стебель. Адама, признаться, несколько тошнило от ламинарии, желудок приветствовал ее изумленным бурчанием. Однако он сумел удержать еду внутри, конечно же — про Адама еще в детстве говорили, что он может переварить автомобиль! Это после того, как он случайно проглотил свой любимый стеклянный шарик, а потом тщетно искал его в ночном горшке — но так и не нашел, и отец серьезно сказал, что шарик переварился и усвоился. Адам никогда не травился, его не тошнило — за исключением случаев крайнего перепоя. Абель всегда был другой… Ему запрещали пить не кипяченую воду из колодца, есть много соленой и вяленой рыбы — а если он, ослушавшись, все равно пил и ел запретную пищу, потом мучился болями и рвотой. Однажды Абелю сделалось так плохо, что к нему даже привезли с берега доктора, толстую добрую фельдшерицу из Медвежьего Лога, которая объяснила перепуганным родителям, что у парня острый гастрит. Адам, подслушивавший за дверью их общей с братом комнаты, по молодости лет принял это слово за глагол — и потом так и говорил Абелю, поддразнивая его своей непрошибаемостью: «Мне-то можно воблы сколько угодно слопать, меня-то гастрить не будет!»
Однако сейчас, вспомнив, как брата гастрило в золотом детстве, и наблюдая его заострившееся лицо, Адам готов был серьезно задуматься: а вдруг это не такая уж смешная болячка?
Он хотел пошутить — вот, мол, тебе постная еда — но не получилось. Еще хотел сказать — «Когда вернемся, в жизни не притронусь к ламинарии, хоть вареной, хоть маринованной — ни за что!» Но это «когда» так сильно походило на «если», что не пошло наружу. Живот подводило от голода, а сердце — если честно признаться — от страха. Адам вернулся на свой наблюдательный пост меж камней, но крачки на этот раз не доверяли ему и держались большей частью у воды. Детеныша нигде не было видно.
У Адама уже затекли ноги от долгого сидения скорчившись. Да еще и мерзкие крачки — такие на вид жирные, чума побери, вкусные — вызывали у него глотательный рефлекс. Он уже хотел пройтись, размяться — и тут наконец заметил пушистого гаденыша: выскочив неизвестно откуда, тот зашлепал по камням, переваливаясь с боку на бок. Адам не выдержал и сорвался с места, бросаясь к нему наперерез. Крачки подняли гвалт, птенец шмыгнул в воду со змеиной стремительностью, удивительной для такого неповоротливого существа — и Адам, глотая злые голодные слезы, долго стоял по щиколотку в воде, швыряя и швыряя вслед уплывающему белому флотику камни и посылая птицам такие проклятия, каких он никогда себе еще не позволял. Орать оказалось изумительно приятно. Как будто вместе с криком из тела выходило что-то темное, давно залежавшееся, подлежащее извержению — как рвота или дурная кровь. Адама остановила неожиданная мысль — а что, если он не сможет остановиться и будет так орать на проклятых крачек, пока не сойдет с ума? Он заткнулся резко, как будто на нем нажали клавишу «стоп».
На шум явился Абель. Может, уже и давно явился, да только до сих пор брат его не замечал. Его посеревшие, будто седые, волосы были точно такого же цвета, как камни. Сел на берег неподалеку, горбясь, как старичок. Адам яростно оглянулся, не желая, чтобы тот застал его в слезах — да еще в таких позорных слезах от голода и неудачи! Но Абель и не смотрел: он подобрал плоский камешек и с той же карикатурно-кроткой улыбкой пустил по воде «блинчик». Камешек подпрыгнул трижды, прежде чем утонуть. «Присоединяйтесь, парни, будем печь блинчики! У меня три раза! А у меня четыре! Не желаете ли развлечься, лучшая забава, когда делать нечего…»
Адам некстати вспомнил, что блинчики — единственное состязание, в котором брату удавалось иногда его побеждать.
* * *Утром оба плакали. Первым начал, как ни странно, Адам. Ему приснилось, что теплое, лежащее рядом с ним тело — это Хелена, и он кладет ей руку на мягкую грудь и говорит: как хорошо, что мы тогда не поехали в город! И она, повернув сонное, душистое лицо (Адам всегда изумлялся, как это кожа может пахнуть малиной, а Хелена всегда благоухала, как свежеоткрытая банка варенья!) — поворачиваясь к нему лицом, Хелена говорит своим мягким, не проснувшимся еще голосом: да, хорошо, что вы не поплыли, хорошо… Я же тебя просила, чтобы ты остался… Ради меня…
И ничего этого не было, Господи, не было… Ни крушения, ни этого мерзкого острова, ни ночной драки, когда он едва не убил собственного брата, ни красных птичьих кишок во рту, еще теплых, с рыбным привкусом…
Адам застонал, утыкаясь лицом в шелковые волосы девушки, ласково сжимая рукой ее грудь… Набирая полную горсть жесткой ткани братской штормовки.
Слезы потекли сами собой, и Адам впервые в жизни не смог их остановить. Он лежал крепко зажмурившись, чтобы не видеть ненавистного острова, мерзкого моря, серого сумрака над головой, дымки, оседавшей на лица мелкими слезинками утреннего тумана. Но из-под сжатых век сочились и сочились слезы, и все тело дергалось от внутренней боли. Вот как бывает, когда плачешь и не можешь перестать, дивилась некая часть Адамского сознания. Он часто видел, как это происходило с другими — с матерью, с Хеленой, даже с Абелем пару раз, но чтобы такая смешная забота постигла его самого, его, атамана, который ничего на свете не боялся и мог терпеть любую боль… Даже когда Адам в одиннадцать лет сломал руку, навернувшись на обросшем водорослями камне, он не плакал. Даже когда отец драл его ремнем четверть часа подряд… Даже когда… Хелена…
Он не сразу заметил, что брат проснулся. Более того — гладит его по плечам, стараясь успокоить. Абель! Утешает! Его! Ничего позорнее и невероятнее он раньше не смог бы себе представить. Впрочем, Адаму уже было все равно. Хелена просила его остаться. Просила ради нее. Она испугалась, она почувствовала — и была совершенно права, потому что теперь, может быть, он никогда ее больше не увидит. Он рыдал, царапая ногтями деревянный настил, а когда брат прижал его голову к своей груди — стал поливать слезами уже братскую штормовку, и соль его слез мешалась с морской солью, засохшей на ткани белыми разводами. Сквозь далекий гул в ушах, похожий на гудение большой раковины (я всегда буду ненавидеть голос моря) донесся шепоток Абеля. Он что-то говорил, похоже, уже давно — а Адам начал различать отдельные слова только сейчас.
— …обязательно выберемся, а если даже нет, то сам понимаешь, что на все воля Божья, но мы, конечно, же, выберемся, нас заберут, и ты поедешь домой к невесте, а я стану священ… стану… св…
Абель ткнулся лбом в серую спину камня и тоже затрясся от рыданий.
Адам к тому времени уже успокоился. Поплакав, он почувствовал странное облегчение. Осталась только жажда — даже, кажется, усилилась, так что прежде чем изображать сильного старшего брата, Адам дотянулся до бутылки и всосал несколько глотков отвратительной воды.
