Петер Розай - Очерки поэзии будущего
«Форма возникает сама собой, ибо уже само то, о чем хотят сказать, обладает формой. Или в заостренной формулировке: Владение формой существенно для искусства, для художника это всегда будет лишь второстепенной проблемой…»
Похоже, я просто поворачивал проблему другой стороной, подчеркивал примат жизни.
Правда, тот, кто настаивает на примате жизни, неизбежно должен прийти к «реальной жизни», а следовательно, к политике.
Политика художника — это, в сущности, его произведения. — Из чего, разумеется, не следует, что — будучи членом того или иного сообщества — он не может и не должен принимать участие в политической жизни.
То, что действительно придает писательству интерес, — это порой очень трудное, порой возникающее как бы само собой, соответствие между идеей и формой — причем под идеей я подразумеваю расчет как в мельчайших, почти мелочных деталях, так и в самых широких, всеохватывающих обобщениях, и к тому же еще и то, «чего нельзя знать».
Как говорит Музиль, великий конструктор и мыслитель: «В сферу поэтического входит существенной частью то, чего не знаешь; почтительный трепет перед этим. Готовое мировоззрение не выносит поэзию. Оно отводит ей роль угодливой фронтовой прессы, видит в ней отдел лизоблюдства. — Это относится ко всем видам так называемого готового мировоззрения».
Музиль, как и я, принадлежал к разряду писателей «небезоговорочно рассудочных»:
«Очевидно, что истина относительна не только по горизонтали, поскольку самые разные вещи могут считаться истинными одновременно, но и по вертикали, в глубинном измерении. Истиной реализма было достоверное изображение поверхности. Попытка измерить глубину приводит к вопросу, как вообще соотнесены между собой поэзия и правда, как возможен этот удивительный брак.
:С какой целью поэзия использует познание? В какой степени она зависит от истины? Как она с нею обращается? Что она вообще такое, если она не фотография, не фантазия, не игра, не иллюзия? Трудно или даже невозможно дать на это удовлетворительный ответ. Целый ряд вопросов, каждый интересен, ни один не имеет окончательного решения. Несколько раз я делал на эту тему наброски, но они не претендуют на полноту. Вероятно, уместным было бы сосуществование нескольких равноправных теорий.
Я даже не уверен, что правильно передам свою личную точку зрения, если скажу: Поэзия имеет своим заданием изображать не то, что есть, а то, что должно быть: или то, что могло бы быть, как частичный ответ на то, что должно быть».
Вы видите: Музиль точно формулирует здесь предварительную стадию всех тех размышлений, которые я стараюсь развернуть перед вами: Относительность истины; разнообразие теорий как следствие этого; в формальном отношении это ведет к ризоматическому построению или к чему-то подобному.
Смысл как пена на волнах бессмыслицы, было сказано мною выше, но иной раз бессмыслица превращается в смысл; объяснить этот процесс проще всего на языке энергетики.
Сюда, в частности, относится: Заблуждение как генератор новых миров. Это подходит ко всему, от механизма наследственности до самых утонченных конструкций. — «Ошибка» появляется часто post festum в качестве необходимого обходного пути.
Что следует из этого для поэтики, я уже изложил.
Мысль о том, что искусство имеет «задачу», как не задумываясь постулировал ее Музиль, я не разделяю. Разве что считать, что когда художник произвольно выбирает ту или иную систему расчета, то этим он определяет «задачу». Или же эту «задачу» можно конструировать, исходя из бесчисленных факторов, от которых художник зависит: культурных, социальных, экономических, исторических.
Все, что можно требовать от художника, это, говоря попросту, чтобы он выражал свои мысли ясно и отчетливо. Настолько, насколько это возможно. И случается так, что писать можно только чертовски неясно и неотчетливо.
Искусство коренится и движется, как мне представляется, также и в области предчувствий; это пространство в преддверии мышления и знания, пространство, в котором еще возможно чудесное.
Я не ревнитель веры, но бывает так, что вера оказывается нашим первым и последним адресом.
Еще раз Музиль: «Поэзия имеет своим заданием изображать не то, что есть, а то, что должно быть; или то, что могло бы быть, как частичный ответ на то, что должно быть» — такова одна из формул политической ориентации в искусстве.
Какова вторая? — «Искусство ориентировано на реальность и всегда находится в поисках реальности. Ибо искусство есть часть того всеобщего стремления к ценности, которое именуется культурой и также является ничем иным, как поисками реальности, а тем самым постижением реальности». — Брох.
Мысль Броха мне очень симпатична, близка мне.
Когда, например, ученый, скажем, литературовед, астроном или химик сидит напротив политика или какого-нибудь другого обывателя, то последний думает, что он хорошо знает, чем занимается первый. Ученый, ну, он занимается «наукой», он проводит исследования и обучает тому, что он сам исследовал или чему сам научился. О том, что такого рода занятия общественно полезны, в обществе существует согласие.
Нечасто встретишь, однако, человека, который усматривал бы стратегию исследования и освоения действительности — в искусстве. С другой стороны, едва ли кто-нибудь стал бы отрицать, что искусство приносит общественную пользу самого разного рода: помогает преодолевать жизненные трудности, развлекает, критически оценивает жизнь — вот те основные функции, которые приписываются искусству.
Тот факт, что наряду с тем, что именуется религией, и с тем, что именуется наукой, искусство предоставляет человеку, может быть, наилучшую возможность удостовериться в существовании самого себя и всего мира, — вот об этом мало кто знает.
Когда приглядываешься к современному обществу, то сразу же понимаешь, что религиозная мотивировка со всеми заключенными в ней возможностями — я думаю в первую очередь о возможности окрыляющей утопии — почти полностью утратила свое значение. Смотри в какую хочешь сторону: В области традиционных религий положение такое же, как и в области политической идеологии: распад и пустота; и даже радость освобождения от веры в те или иные системы уже сменилась чувством глухой неудовлетворенности.
Что касается роли научного знания, то оно — я следую здесь преимущественно теории Пауля Фейерабенда — завоевало себе монополию на все, что имеет отношение к разуму; можно почти поверить, что наука и есть разум.
«Научный вокабуляр пропитан навязчивым запахом, вызывающим неприятные ощущения: такую неприязнь испытываешь к помощнику, который уверен, что он незаменим. Не в том дело, что он бесполезен, напротив: претит только его претензия на абсолютную компетентность», — писал я еще в 1981 году. К этому следует прибавить еще вот что: Начиная с XIX века наука и государство заключили такой прочный союз, что, придав мысли парадоксальную остроту, можно было бы утверждать: наука является единственной религией нашего времени. Ее главная догма, будто бы научное постижение мира есть постижение мира как таковое, почти никем не подвергается сомнению, и, поскольку, она во всех отношениях могущественна, ее чрезвычайно трудно оспаривать.
За всем этим легко забывается, что, как я писал уже в цитированном выше эссе, истинность есть категория, включающая в себя заблуждение. Вследствие того, что доминирующую роль в науке играет аспект технический — противовесом было бы спекулятивное мышление — вследствие такой доминанты еще более усиливается вредная тенденция принимать Status quo за истину в последней инстанции и замыкать сознание в сфере технически осуществимого.
Теперь я ввожу в фокус моих размышлений социальные процессы, протекающие параллельно вышеописанному: Функционализм, являющийся, как представляется, свойством неизбежного в массовых демократиях бюрократического аппарата, находит себе идеального партнера в том другом функционализме, который насаждается рынком и законами рынка и все глубже проникает во все поры социального организма. Прибавим к этому, что ведь и техника не предполагает ничего иного, кроме как обеспечения гладко, без помех протекающего процесса. Следствием является то, что альфой и омегой всей человеческой деятельности видится функциональность, то есть ее значение всецело определяется экономической эффективностью и способностью как можно быстрее приносить доход и пользу.
Искусство всему этому, к сожалению, противоречит: С его принципиальной установкой на индивидуальное переживание, чувство, мышление, искусство прямо-таки своевольно отстаивает свое право на заблуждение. Оно не приемлет стандартов и, если не отрицает их прямо, то по крайней мере ведет с ними ироническую игру. Бюрократия, наука и техника корпоративны — это значит, они опираются на некий, по меньшей мере кажущийся обязательным канонический свод правил. Искусство, в отличие от этого, индивидуально; каждый художник волен ex definitione находить свои собственные правила. Искусство заботится не об устранении помех, боже упаси, а об истине, о том, «что суть»; именно в том смысле, что только так и можно найти то, что должно быть.
