Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф
а Дрейф быстро вскинул глаза, прислушался,
ошеломленно огляделся, наморщив лоб,
потому что мог поклясться, что слышал, как в приемной жужжит муха,
но нет,
он покачал головой и снова погрузился в недра анализа:
— А какие чувства вы испытываете по отношению к этим мужчинам?
Женщина перестала оттягивать ворот платья, а голос ее теперь сделался еще более придушенным и высокомерным:
— Я ненавижу их.
Вот как, они, значит, дошли до бесконечных просторов пустыни под названием «ненависть к мужчинам»!
А он как раз сидел и думал, когда же они до нее доберутся и в каких краях она расположена, а пустыня-то тут как тут!
Такая явная, распахнутая и совершенно безграничная!
Однако теперь ему следовало продвигаться осторожно:
— Так вы говорите, что ненавидите их?
Дрейф с раздражением заметил, что пальцы его сделались красными от чернил, и в отчаянии попытался вытереть их о подкладку письменного стола, но единственным следствием его действий было то, что подкладка тоже испачкалась.
— Может быть, они что-то вам сделали?
Насмехались над вами или причинили физическое увечье?
Он отложил перо, снова открыл левый ящик письменного стола и достал оттуда маленький, жалкий, потертый карандашик,
но лишь только он надавил грифелем на бумагу, как тот сломался.
Как нарочно, проклятье!
Женщина же продолжала с дивана уже гораздо более кислым тоном:
— Нет, господин, я не могу прямо утверждать, что они мне что-нибудь сделали, только я все равно их ненавижу!
Ненависть, ненависть и снова ненависть,
да, именно такие свойства имеет женская психика:
ненависть, презрение, высокомерие, заносчивость, гордость
(в душе стареющего доктора вновь пробудились болезненные воспоминания о злом смехе барышни Агнес, тогда в парке).
Он отложил карандаш и снова взялся за деревянную ручку со стальным пером и обмакнул ее в ненавистные красные чернила…
— А там они…
Женщина теперь говорила с такой горечью, что Дрейфу ее голос казался штопальной иглой, которую все глубже загоняли ему в голову.
Он завертелся, пытаясь избежать боли, и пропищал:
— Кто «они», барышня, кто же, Боже ты мой,
я, может статься, аналитик,
но мыслей не читаю!
— Мужчины, господин, — ответила она с ледяным холодом
(и при этом каким-то странным образом сделала ударение именно на слове «господин»).
— Они там
играют, прыгают, носятся во все стороны, словно шаловливые дети,
бросаются камнями в золотых рыбок в пруду, тайком рвут ананасы в оранжерее, что хотят, то и делают,
одного из них, вообще-то, зовут господин Идрок, он первооткрыватель.
«Идрок».
Имя показалось Дрейфу знакомым,
это, должно быть, дальний родственник одного из его младших товарищей студентов в Нендинге, которого именно так и звали
(правда, имя его произносилось на более современный лад).
— Он везде побывал, господин,
плавал по всем в мире морям,
продирался сквозь джунгли, доходил до затаившихся в горах туземных деревень, куда никогда не ступала нога ни одного белого цивилизованного человека,
там его приняли словно короля,
как воскресшего,
его приняли за Бога, сошедшего с небес,
его сравнили с восставшим из мертвых, умеющим писать…
Последняя фраза заставила Дрейфа внезапно вспомнить своего друга, великого писателя, который приобрел известность своими убедительными, гиперреалистическими и до крайности устрашающими портретами женщин,
Дрейф договорился встретиться с ним завтра и ни в коем случае не мог позволить себе забыть об этой встрече.
— Да, а на днях он снова вернулся домой из такого вот путешествия и привез с собой человеческую голову, съежившуюся до размера маленького гнилого яблока,
нам всем дали ее подержать, господин,
он утверждал, что это женская голова,
и я держала ее в своей руке,
странное было ощущение,
на голове остались волосы, длинные и черные,
а черты лица уже нельзя было различить,
и что-то глубоко печальное было в этой голове, господин.
Женщина вздохнула.
— Да, и пока этот человек может разъезжать по странам и континентам, я все сижу в своем покое,
одетая в такое огромное и тяжелое от жемчуга, драгоценных камней и серебряных украшений платье, что не могу с места сдвинуться без посторонней помощи,
я едва могу поднять руку,
а крупное кольцо с бриллиантом на правой руке сильно мешает мне писать,
а когда мне нужно куда-нибудь пойти, по меньшей мере трем служанкам приходится толкать меня в нужную сторону.
Она замолчала, задумавшись о сказанном, и лежала в сильном напряжении.
Дрейф отметил, что руки и ноги у нее словно одеревенели.
— Иногда они выталкивают меня в сад, где мне потом приходится сидеть на другом стульчике,
под зонтиком,
и смотреть, как мужчины…
(Каждый раз, когда она произносила это слово, по лицу ее пробегала все более саркастическая судорога.)
…прыгают по зеленой траве, рыгают и выпускают газы.
Дрейф широко зевнул.
— Ах, как бы мне хотелось вести себя так же!
Он зажмурил глаза.
— Иногда, когда я тут сижу, я вдруг с ужасом ощущаю, что по моей ноге ползет какое-то насекомое, но по естественным причинам я ничего не могу поделать,
а иногда мне кажется, что это большая черная уховертка, скорпион, отвратительный гад,
но я не осмеливаюсь ничего сказать,
нет, и пока гад медленно ползет все выше по моей ноге и ляжке, я только напряженно улыбаюсь из-под своего зонтика мужчинам, если они ко мне обращаются,
и пытаюсь стряхнуть его, незаметно вертясь,
но он упрямый и крепко впился мне в ногу,
и наконец, он словно вползает ко мне в…
Женщина внезапно умолкла, но Дрейф записал,
просто по инерции,
слова «половой орган».
— И он там все еще живет, доктор,
и ест меня, уничтожает, пожирает изнутри.
Последних слов Дрейф не услышал,
потому, что внимательно просматривал свои записи.
— Так, постойте, милая барышня,
в данный момент вы, значит, находитесь в каком-то покое?
Мысли женщины, казалось, задержались на сцене в саду, и одновременно она задумчиво ответила:
— Да, я нахожусь в покое.
— А скажите мне, барышня,
как же вы теперь выглядите?
Понадобилось несколько секунд, чтобы женщина
настроилась на вопрос,
смогла сосредоточиться и нашла нужные, достаточно точные слова.
— На мне парик, господин,
огромный, пудреный парик,
вышиной, наверное, не менее трех метров!
Лицо ее исказилось от боли, она завертела головой, словно пытаясь избавиться от этого нелепого, похожего на торт нагромождения из волос.
— Ах, он еще хуже платья,
трет, колется,
по спине течет пот, да еще вши!
Она в отчаянии стала рвать волосы, царапать шею…
— Ах, господин, я с ума сойду,
это проклятые маленькие твари ползают под ним, высасывают всю кровь у меня из головы и откладывают яйца у меня за ушами,
они кишат и размножаются у меня под мышками и на лобке,
по вечерам вся моя голова покрыта укусами,
ой!
Она застыла и как завороженная уставилась перед собой.
В дворцовом покое семнадцатого века, лежащего в глубине ее психики, она, по-видимому, узрела что-то удивительное.
Дрейф тоже заразился ее любопытством.
— Да, да, что же вы видите?
— Самое себя, господин!
Она глядела прямо в пустоту, но, вероятно, что-то там видела.
— Я вижу себя в одном из зеркал на противоположной стене комнаты, господин!
— И как вы выглядите?
Дрейф сидел, подавшись вперед, посматривая на женщину исподлобья, а чернила капали с его ручки на слово «зеркало», отчего оно совсем пропало.
— Как каменная глыба, господин!
Женщина, казалось, сама была глубоко захвачена этим открытием.
— Лицо у меня белое, белое как мел,
словно у покойника,
оно покрыто пахнущей свинцом пудрой, которая въедается в кожу,
от нее лицо чешется, ноет и покалывает!
Она провела ногтями по щеке.
— Она содержит какое-то странное вещество, господин,
я не знаю, что это,
только оно жжет кожу.
Теперь она так яростно царапала лицо, что на нем там и сям появились капли крови.
— А что еще вы делаете, барышня?
Кроме того, что сидите в покое и ненавидите мужчин и завидуете тому, как они рыгают и свободно выпускают газы в саду?
Она вздохнула.
— Так, что же я делаю?
Этот вопрос заставил ее надолго задуматься, перед тем, как она наконец ответила из глубин пустоты и скуки.
— Все это занимает целую вечность: пока напудришь лицо, пока на тебя наденут платье и парик и зашнуруют корсет, так что я теперь более всего сижу на кровати в собственной комнате на верхнем этаже и ем финики в шоколаде и грецкие орехи из ярко-розовой коробочки, в то время, как Пенн читает мне вслух из «Путешествия Гулливера».
