Вячеслав Сухнев - Грязные игры

Спортсмен…

— Сирота?

— Почему сирота?

— А почему ты о нем вспомнил?

— Да так… На тебя похож. И тоже таджик.

— А я не таджик, — засмеялся Мирзоев. — У меня мать — касимовская татарка. Считай, русская.

Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.

— Ты про это не рассказывал, — удивился Седлецкий.

— А ты и не спрашивал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.

— Да уж… — вздохнул Седлецкий. — Ну а как же твой папаня на город Касимов набрел?

— Набрел… В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме.

Ну вот… Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно — детдом, школа, рабфак… Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?

— И я не русский, — признался Седлецкий. — Я казак!

— Такой национальности нет, — усмехнулся Мирзоев.

— Есть! — упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. — У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду — хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь… Ее не обдуришь.

Наливай!

Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.

— Народ завтра на референдум пойдет, — вдруг сонно сказал Седлецкий. — Да, да, нет, да… А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?

— С ума еще не сошел, — отозвался Мирзоев. — Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься — завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.

— Интересно, — засмеялся в темноте Седлецкий. — Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?

— Воруют, — подумав, сказал Мирзоев. — Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.

7

«Студенты, особенно „гуманитарии“, издавна привлекали к себе особое внимание советской разведки: образованная молодежь успешно пополняла ее кадры… В марте Евгений Примаков официально подтвердил, что в КГБ существовала практика вербовки студентов.

(…)

— Мы сейчас работаем буквально бок о бок с ГРУ, в первую очередь в оценке обстановки и анализа информации, — не скрывает подполковник Сергей Стецун, работающий в системе зарубежной военной информации Генерального штаба. В функции этого подразделения входит и курирование ряда военных кафедр гуманитарных вузов страны, на которых изучают иностранные языки, страноведение и, естественно, зарубежные армии».

Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул — есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.

Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними — застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно — казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.

Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича — с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.

Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.

Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись боком на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение — нарядная. А потом понял: не нарядная — красивая, потому что нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.

Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, припухшие скулы. Темные, вразлет брови. Соболиные, вспомнил Акопов. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.

По отдельности, может быть, это все и не соответствовало античным канонам красоты, но в совокупности создавало весьма гармоничный ряд. А джинсы с облегающей рубашкой не особенно скрывали линии тела, для которого голова была лишь достойным завершением. Стать и порода…

— Н-да, — попробовал он голос. — Здравствуйте…

— С добрым утром! Вы яичницу как любите — с колбасой или с сыром?

Голос у нее был грудной, низкий. Контральто, опять вспомнил Акопов. Ей бы в кино сниматься или на сцене петь. Они там, в Управлении, с ума посходили? С такой напарницей засветишься в первый же день. В первый час! На нее будут делать стойку все встречные мужики от семнадцати до семидесяти лет…

Женщина по-своему истолковала молчание Акопова.

— Не хотите яичницу — гренки сделаю. С тем же сыром.

— Я все ем, — наконец ответил Акопов. — И с колбасой, и с сыром. И даже с луком.

— Тогда умывайтесь — и к столу! Вы уже знаете, где ванная? Голубенькое полотенце — ваше. Зубная щетка на полочке под зеркалом.

— У меня есть, — смутился Акопов.

Он сроду никого не стеснялся, а тут, прежде чем помочиться, воду в раковине открыл до упора, для шумовой завесы. Ну не мог он нормально на унитаз сходить, когда в трех метрах, на кухне, возилась у плиты, что-то напевая, эта невозможная напарница…

Потом задумчиво оглядел в круглое настенное зеркало свою помятую со сна физиономию. Бороду поскреб. И пожалел, что по легенде нужна эта мерзкая клочковатая борода. Ого, сколько седины на подбородке! Откуда только берется… Стоп, сказал себе Акопов. Ну, красивая… Она просто напарница, товарищ по службе. Отработают задание, а там, может, никогда больше не встретятся. У нее и муж есть. Такие замуж еще в яслях выходят. Почему-то не дожидаясь Акопова. И нечего тут селезенкой екать. Он, отфыркиваясь, долго умывался холодной водой. И когда вышел к столу, был собранным и холодным, как всегда на задании.

— Времени у нас немного, — сказал Акопов, подвигая яичницу. — Необходимо не только познакомиться, но и поближе освоиться.

— Поближе освоиться — это как? — с едва заметным вызовом спросила напарница. — Какой смысл вы в это вкладываете, товарищ майор?

— Может быть, я вас разочарую, товарищ старший лейтенант, — не отказал себе в удовольствии ответить на вызов Акопов, — но ничего интимного я в мыслях не держу. Вашу анкету читал. Но этого мало. Мы по легенде давние знакомые, хорошие друзья. Значит, должны знать друг о друге почти все.

И еще… Позволю сделать замечание: упоминать звания в дальнейшем не надо.

— Слушаюсь, — чуть нахмурилась напарница. — Извините. Мне говорили, что вы веселый, с чувством юмора. Отсюда некоторая вольность… Еще раз извините.

— Проехали, — сказал Акопов. — Будем с этой минуты на «ты». Меня зовут Сергеем. А тебя, насколько помнится, Людмилой. Что предпочитаешь?

Люся? Люда?

— Мила.

— Отлично, Мила. Будем пить кофе и разговаривать. Вспоминать нашу общую работу и якобы общих знакомых. С деталями и датами. Сумеешь?