Вениамин Чернов - Упреждающий удар
Как наладится... пошли ко мне Пожняка, а сам покуда там побудь... Иди!.. Да, погодь... Наваришь железо - сразу отсылай в Хлынов, а потом и себе, мужикам усольским - на црены... Вели соль вываривать... И пусть человек передаст, что если отобранные люди придут на службу, не будет им воеводского гнева за ихний убег в лес...
Умчался Игнат с порожними обозами и воями.
Воевода укрылся тулупом. Мягко покачивало повозку, успокаивающе жужжали полозья... Вспомнилось, как "виноватился" десятник Иван за убиенного мужика, когда прощались - его с двумя воями (один - раненый Митяй-Гришка) отправил с обозом соли и железа в Хлынов. "Поболе бы таких совестливых - как он!.."
"Не бил бы ты смертным боем!.. Плашмя, мечом оглушить бы надо!"... - все реже и реже вспоминались Гришке слова гневного укора, сказанные Иваном Заикиным в Усолье.
Прошла после того одна луна40. Нога зажила. Гришка часто ходил в церковь: замаливал свой грех. Постепенно тягостно-мучительное чувство проходило; успокаивался, укреплялся духом, росла злость и ненависть на татар - не такая, как раньше удушливо-темная, а осознанно-ясная - теперь знал, за что пойдет: за свободу свою, за честь, чтобы освободить Васену, сестер; отомстить за отца с матерью, братьев...
В Хлынов стали прибывать возы со смолой, дегтем и железными крицами из Песковки. На этот раз вместе с обозом приехал Афоний Пожняк и привез весть, что воевода при смерти...
По-разному отнеслись к этому. Бояре, некоторые житьи люди - с надеждой что умрет воевода - ставленник Москвы, - и тогда поставят они своего, выгонят с Вятки московитов, заживут одни, мирно, счастливо - без раззора, без убытку, хозяевами для своих холопов, работных людей. Не будет принижения и бесчестия им.
Народ жалел, вспоминал, как воевода спас Хлынов, Вятский край в 1468 году; как на второй год, вопреки боярам, собрал небольшой полк и отправил с князем Данилой Ярославским на Казань - хотя и опоздал: великокняжеское войско во главе с князем Константином Беззубцевым, спустившееся по Волге, одно штурмовало и взяло Казань, освободило из плена вятчан, захваченных Ибрагимом. Вятчане вернулись в Хлынов с частью угнанных в неволю женщин и детей.
С казанскими татарами был заключен мир.
Народ, работный черный люд, запечалился: они видели в вятском воеводе поборника справедливости. Знали, верили, что он может повести на священный поход и победить, и готовы были идти за ним. Простой люд связывал с этим походом всю свою жизнь: победа (так казалось) давала свободу, освобождение от боярских поборов, от мук унижений, страха за семью, детей, от опасности нападения татар - да и чего кривить душой - хотел и поживиться царским добром: златом, серебром - вернуть себе что веками у русского народа грабилось.
Думали откупиться от бояр и зажить, как хочется.
Да есть ли в мире народ, который мог бы терпеть и прощать своему врагу ограбления, истребления людей, увод, как скот, в рабство женщин и детей?!
Прошел - без девяти лет - век после Куликовской битвы, где русские показали свою богатырскую силу, истинный дух; но до сих пор на юге в черном змеином гнезде плодились поганые - выползали, кусали, впиваясь в белое тело Руси, пили кровь.
Так могли ли народы русской земли быть равнодушны к своему многовековому недругу!..
Охваченный патриотическим чувством, с вдохновением трудился народ, не жалея себя, чтобы подготовиться к походу. Хлынов стал похож на огромный растревоженный муравейник; казалось, вся Вятка собралась - так много было людей...
Семья воеводы плачем исходила. Даже старшие дети, Егор и Владимир, имеющие семьи, ходили с красными припухшими глазами.
Только боярин Андрей Воронцов и подвойский Игорь Голубов вели себя, будто ничего не случилось. Носились по Хлынову, по берегу, где закладывали ушкуи, по ближним селам. То один, то другой скакали в Орлов, Кокшару, в Верхнюю Слободу. Московский боярин похудел, помолодел. На лице светились глаза. Осмотрелся на новом месте, вжился в свое положение, в роль.
Гришка вместе с другими воями сопровождал обозы с кормами, охранял амбары с оружием. "Глядел лесовиков", выбирающих лес для постройки ушкуев. Временами чувствовал себя ненужным - появлялось страстное желание работать: залезть в яму и вешать мясо для копчения; бить молотом - ковать, брызгая горячими искрами, из красного мягкого железа меч, секиру; с лесорубами, пахнущими хвоей и смолой, валить, обтесывать лес.
У него прошло то угнетающее состояние, которое недавно так мучило. Видно, дошли до бога молитвы, - стал тверд духом, и, случись вновь такое, как в Усолье, - рука не дрогнет: кто против воеводы, похода, тот подсобник врагу - изменник, а с предателями на Руси всегда поступали круто - не то что с пленными...
Но не по всей Вятской земле так готовились к походу. Две южные вотчины бояр Гривцова и Митрофанова не дали посошных людей, которые обязаны были прибыть в Кокшару со своим кормом, портками41, работным инструментом, чтобы начать строить ушкуи, лодки - и попутно обучаться ратному делу.
Свой отказ подчиниться воеводскому указу объясняли в челобитной тем, что "вельми опустошена и обезлюдена земля..."
Андрей Воронцов послал на них ватамана Евсея Великого с полусотней воев, но мятежные бояре разгромили его, чуть не полонив самого Евсея.
Осмелели, сами стали посылать в соседние вотчины разъезды... Ну и доигрались на свои малосильные головы: восстали холопы, крестьяне-землепашцы. Лишили животов бояр, ихних сынов, а жен и детей по миру пустили. Добро и животину поделили между собой; для общинного пользования разделили земли, луга и леса. На имя вятского воеводы послали написанную уставом - на бересте - челобитную грамоту, где оправдывались, что взяли обратно "богом даденное", писали, что хотят жить свободно, всем миром, как раньше деды жили, и слезно просили не мешать жить... Обещали весной в поход на татар идти: "Мы свои ушкуя построим и пойдем отдельным полком... и все што возьмем - ничо не дадим - себе возьмем..."
* * *
Темно-фиолетовые с расплывчатыми гребнями волны одна за другой шли и шли на него, стараясь опрокинуть, сбить, придавить. Он все боролся, пытаясь навалиться на них, разгладить. Но новые и новые бесконечно идущие волны роняли, душили. Он напрягал все свои силы, чтобы не умереть под ними, чувствуя, как надрывается в груди сердце. Было невыносимо тяжело, хотелось вырваться из этой удушливо-мучительно-страшной борьбы, но не мог это сделать... И, вначале еле осязаемо, почувствовал, что кто-то приподнял ему голову и палкой (ложку принял за палку) открыв губы, сквозь сжатые зубы вливает какую-то жидкость. Поперхнулся, закашлялся, очнулся от сна-бреда, но тяжелы веки... - не стал открывать глаза - так покойнее. Снова полилась - он разжал зубы - горькая (теперь почувствовал вкус) слизкая обжигающая язык жидкость, наполнила рот. С трудом проглотил, тяжело, со свистом задышал - в груди хрипело, давило, не давало вздохнуть.
Он ощутил, как большая нежная женская ладонь погладила по голове, лицу - стало легче. "Дома!" - подумал Константин Юрьев. Простонал:
- Улюшка...
- Котя, Котенька! Тебе легче?! Господи, Исусе Христе! -женщина перекрестилась. - Открой глазеньки свои ясные, - попросила его всхлипывающим грубоватым голосом.
"Не жена: так она не зовет, да и голос, руки не ее... Кто? - совсем очнулся, вспомнил, что с ним, где он. - Какая-нибудь женка-нянечка" - ответил себе, приподнял тяжелые, как дверцы погребов, веки - открыл мутные провалившиеся глаза, стал всматриваться в колеблющееся, как будто смотрел сквозь горячий воздух, белое лицо... Кого-то напоминало...
- Не узнаешь? - Ласково спрашивало немолодое красивое женское лицо.
Ему показалось, что перед ним филин, так сверкали-горели ее огромные озера-глаза. Константин Юрьев опустил веки, чтобы не видеть привидение, про себя зашептал молитвы...
Узнал ее только на третий день. Это была Фотя - подруга детства - дочь кузнеца Устина.
Когда пошли слухи, что воевода при смерти, и что уже хотят соборовать (нельзя с этим тянуть; упустишь - умрет, и тогда случится непоправимое; душа покойника уйдет на тот свет с грехами), - Фотя, вдова, мать троих ребенков, жившая у отца-старика, взяла лекарство, которое хранила для детей, решила спасти воеводу. Она знала и другое: поторопятся - причастят - и тогда нельзя будет лечить, он должен умереть...
Ссылаясь на хозяина-боярина, родственника воеводы, ее не пустили. Сторож-воротник вытолкал со двора, закрыл за ней крепкие, укрепленные и одновременно украшенные бронзовыми гвоздями ворота...
Глядя на золотистые широкие шляпки гвоздей, вдавившиеся а почерневшее дерево, она зло подумала: "А гвозди-те тятенька ковал!.. Как это боярин, для которого столько - не перечтешь - сделано моим отцом, не хочет выслушать меня - дочь его?.." И она, пересилив робость, снова застучала в ворота подвешенной на льняной веревке колотушкой.
Открыл тот же мужик-увалень. Увидев Фотю, его сонное рыжебородое лицо проснулось, сделалось недовольным.
