Артем Гай - Всего одна жизнь
Я отхожу на минуту к окну. Безоблачное голубое небо висит над черной землей, над дрожащим трактором, над непрерывно курящим трактористом и успокаивающим его шофером скорой Виктором. На секунду перед глазами появляется туман, сердце перепуганно замирает. Мне кажется в эту секунду, что я — человек без определенных занятий… и я должен спасти жизнь двух людей — матери и ребенка! От этого в следующую секунду хочется крикнуть на весь мир, что произошла ужасная ошибка, что меня принимают не за того человека! Но где-то в моем докторском нутре созревает решение. Оно не относится к категории классических. Это ясно. Я решаюсь предпринять манипуляцию, за которую наш ассистент прогнал бы меня сквозь строй глубоко аргументированного красноречия. Родовспоможение по Кристеллеру… Но, черт дери! Здесь не родильный дом Видемана, а железная койка в горах рядом с богом. Руки посинели от напряжения. Отпускаю подоконник — толчок к действию.
Дальше все идет удивительно спокойно и решительно, будто я наблюдаю в клинике рождение очередного гражданина…
На крыльце на меня набрасывается отец со стажем в несколько минут.
— Малый?! Сын?! Ну, доктор!..
Жалобно потрескивают кои ребра.
Буйная весна, большое человеческое счастье!..
Вечереет. Теплый пар висит над полями в долинах. Земля как парное молоко. Мне кажется, я способен взлететь сейчас на нашем «пазике» в безоблачное небо.
— Дай порулить, — говорю я Виктору, и он без разговоров меняется со мной местами.
Я жму изо всех сил на педаль акселератора, крепко вцепившись в баранку. Машина скачет по разбитому проселку, как норовистый конь, пытающийся сбросить неугодного седока. Далеко в стороны шарахаются испуганные лужи…
«В полях, под снегом и дождем!..»
Вцепившись в поручень, Виктор лишь тихонько охает, доставая головой крышу, но молчит. Я люблю его, этого круглого, все понимающего человека!
4
Я стою на влажной от росы траве аэродрома в ожидании моего самолета. На аэродроме, находящемся на моем участке. В моем городе. Маленький город, маленький аэродром, маленький самолет. Но все мое.
Я в отпуске. Незнакомое, веселящее, как вино, чувство — первый трудовой отпуск. Вот ведь чертовщина! Не какие-нибудь каникулы. Владимир Михайлович в трудовом отпуске. С новым чемоданом и кучей денег летит самолетом в трудовой отпуск. Мне хочется покататься по траве вон с тем криволапым щенком. Я наклоняюсь над ним. Он вскакивает, мягко хватает меня за палец и, упираясь изо всех сил, тянет за угол аэровокзала — небольшого деревянного дома с башней.
— Владимир Михалыч! — Из окна радиорубки в башне меня окликает начальник аэропорта.
Меня здесь знают. Зимой я частенько забегал сюда погреться.
— К телефону.
— Не улетел? — голос Лоры. — Тебя небось никто не провожает? Благодари бога, что кроме вечно занятых врачей и инженеров у тебя есть я. Сейчас приду проводить.
В трубке щелкает. Я не сказал ни слова.
Через двадцать минут Лора быстро идет по полю аэродрома, срывая на ходу нехитрые белые цветочки. Улыбаясь, вручает мне букет.
— Летишь жениться?
— А разве я не большой?
— Еще какой! А мне тоже предложили руку и сердце, не хвастай.
— Кто из них?
— Мурзабек Каримов! Сегодня по телефону.
— Все же мне придется его убить. — И мы начинаем хохотать, вспомнив, как в конце разгрома, который мы с Ваней учинили когда-то на «Птичьей горе» стихам Мурзабека, он сказал мне: «А ты, Владимир, просто врожденный Дантес». Я успокоил его тогда: времена-де не те, дуэли не будет, да и славы она мне, даже дурной, не принесла бы.
Поближе к аэровокзалу по травяному полю подкатывают десятиместный «АН-5». Задержались на пятнадцать минут — начальник аэропорта и радист Вася гонялись за коровой. Она прорвалась на летное поле и ни за что не желала уходить от сочной травы. Наконец корова изгнана, и монополия авиации восстановлена. Начальник победоносно возглавляет кучку пассажиров и провожает их к самолету.
— А ведь ты меня уже не застанешь, когда вернешься, — как можно беспечней говорит Лора.
Я останавливаюсь от неожиданности.
— Уезжаю на Таймыр. Там организуется комсомольская газета.
— Когда?
— Через две-три недели.
Мы стоим молча.
— Вот так. И, возможно, не встретимся больше. Странно, правда? — В красивых Лориных глазах грусть.
— Владимир Михалыч! Пешком догонять придется, — кричит начальник аэропорта.
Все уже сели.
— Лорочка… — неожиданно сдавленным голосом говорю я. — Желаю тебе… всего наилучшего… Напишешь?
Лора кивает.
Я бегу к самолету, оборачиваюсь и машу ей.
Внизу ползет рельефная карта. Солнце подцвечивает молодую зелень гор светом и тенью. Нежный бархат на ребрах Земли. Бурые пролысины снежников на северных склонах. Слюдяные ниточки речушек. Что за дивный край! Несет ее куда-то на север!.. «Жениться летишь?» Вот еще один хороший, душевный человек ушел. Грустно.
В Ленинграде недавно прошел дождь. Летное поле, площадь перед аэропортом, стоящие на ней машины отражают солнечный блеск. Я с жадностью смотрю в окно автобуса на проносящиеся мимо знакомые с детства места.
Вскоре после блокады мы ездили по этому шоссе на велосипедах в Пулково. Тогда это была грязная разбитая дорога с ржавеющими останками боевой техники на обочинах. Потом, уже в институте, ездили на экскурсию на Пулковские высоты. Кстати, было это тоже в мае. Теплый ветер качал вдали мирные городские дымы. Экскурсовод показывал нам, где проходили позиции, откуда наступали немцы…
«Теплично-парниковый комбинат», — читаю я. Вот и мой город. Московский проспект. Здесь мы семь лет назад закладывали Парк Победы. Сейчас он шуршит листвой.
«Электросила». В сорок втором здесь при артобстреле погиб мой брат.
Технологический институт. У подъезда толпятся студенты.
Фонтанка. Вниз по набережной, миллион раз исхоженной набережной, на углу улицы Ломоносова живет Оля. Осталось каких-нибудь полчаса до того момента, когда я сниму трубку телефона и наберу знакомый номер.
Дома знают, что я приеду в мае, но не больше. Сегодняшнее мое появление — сюрприз. Именно так я и хотел приехать. Отец еще на работе.
— Я чувствовала, что ты приедешь сегодня, — говорит мама, и голос ее дрожит.
Она изменилась, или я отвык от нее? Я вдруг увидел, что ей около шестидесяти. Мне кажется, что я не был в этом доме, в этом городе много лет. Уехал мальчишкой и вот, много лет спустя, вернулся взрослым мужчиной. Я целую маму так, как не целовал никогда. Старенькую мою маму.
Она волнуется, суетится, накрывая стол. Уверена, что я умираю от голода. Меня принимают. Достаточно было года самостоятельной жизни, чтобы я вошел в свой дом, как гость. Мой дом — и я в нем гость. И когда мама приедет ко мне на Восток, она будет… дорогой гостьей. В этом великий смысл жизни. Люди, как семена одного могучего растения. Созрев, эти семена уносятся ветром Времени, прорастают на новых местах, крепнут, а их семена вновь летят…
Как я ни отговаривал ее, мама все же позвонила отцу. Он появился в комнате так быстро, будто шел из дома напротив. Мой милый длиннющий старик улыбается во весь рот. Стоим, покачиваясь на носках, осматриваем друг друга: старая привычка! Потом хохочем — все втроем. Мама к тому же плачет.
— Да ты стал совсем мужчиной, — говорит отец.
— Верно.
— Покоритель медицинской целины!
Уже вставая из-за стола, вспоминаю, что не звонил Оле. Набираю номер и с замиранием сердца слушаю протяжные гудки. Мама убирает со стола, отец вдруг начинает помогать ей, и они выходят на кухню.
— Да? — Голос женский, но не Олин. Узнаю ее мать.
— Здравствуйте. Можно Олю к телефону?
— Ее нет.
— А когда будет?
После паузы голос Олиной мамы говорит:
— Не скоро. С кем я разговариваю?
— Это я, Мария Ивановна.
— А… Володя… Здравствуйте. Я вас не узнала, — говорит снова после небольшой паузы Олина мама без особого воодушевления. (В Олином доме мои акции всегда стояли очень низко.) — Давно приехали?
— Да. Несколько часов назад. А что, Оля не приезжала еще в отпуск?
— Приезжала и уехала.
— Как?.. Уже?.. Совсем?..
— Нет, она уехала к Сашиным родным.
— Куда?
Секунду мне кажется, что я позвонил по другому телефону.
— К родным ее мужа.
Понять что-либо я не в состоянии.
— Извините…
Кладу трубку и несколько раз бью себя кулаком по лбу. Скорее всего мне хочется убедиться, что все это сон. Из кухни выходят отец и мать. Они курят и смеются.
— Двумя голосами мы решили уже курить сегодня по всей квартире, — говорит мама.
У нас две небольшие комнаты и три злостных курильщика. Потому мы курим обычно только на кухне.
