Артем Гай - Всего одна жизнь
После кросса собираемся в столовой и пьем пиво. Занимаем почти все столы.
— Все наши медики пришли! — радостно кричит молоденькая официантка Люба в окно раздачи.
— Сейчас выкатят бочку, — уверенно говорю я.
— Товарищи, готовьтесь к интервью, — гремит Ванин бас, и нас озаряет лучезарная улыбка Лоры. — «В нынешнее воскресенье медицинские работники нашего города устроили маленькое… нет!.. грандиозное спортивное соревнование…» — импровизирует Ваня.
Лора не обижается.
— Вы молодцы, и про вас я обязательно напишу, как бы там ни злопыхательствовал Ваня, — говорит она и садится за наш столик.
К нам же подсаживается Николай. Непокрытая грива рыжих волос, грубый свитер, громадные лыжные ботинки, пенящаяся кружка пива — бог гор.
— Ну, как я вас, альпинистов-горнолыжников? — смеется он.
— Твои горы, — развожу я руками. — Ничего, Коленька, скоро я их освою.
Вечером у серебряного призера медицинского кросса начинает болеть горло. Ангина была у меня один раз, в детстве. Я вспоминаю ее, как несколько приятно проведенных дома дней, когда давали пить теплое молоко с малиновым вареньем и читали вслух «Таинственный остров». С этими приятными воспоминаниями засыпаю.
На следующий день на работе ползаю сонной мухой. В столовой бифштекс буквально не лезет в горло. Температура тридцать восемь. Бреду домой в легком тумане. Провожу весь комплекс приличествующих случаю лечебных мероприятий и заваливаюсь в постель.
К вечеру мне становится совсем худо. В голове гудит, словно в трансформаторной будке. Снег бьет в окна, а мне кажется, что это лезут, лезут на стекла серые кошки с зелеными, синими, красными блестящими глазами. Кошки остаются за окном, а их светящиеся глаза плавают в темноте комнаты. За звукопроницаемой шлакоблочной стенкой разыгрывается очередная маленькая трагедия — хмельной сосед Паша пытается убежать от террора жены. Я слышу, как он мечется по комнате, опрокидывая стулья и выкрикивая: «Валя! Стой!.. Валя!..» Она ругает его сквозь слезы и чем-то гулко бьет. Странные люди мои соседи.
А кошачьи глаза то уменьшаются до едва заметных звездочек, то увеличиваются, наплывают на меня громадными пульсирующими кругами. Я выхожу в коридор, качаясь от стенки к стенке, а потом чувствую, что весь я ватный и пустой, и медленно перегибаюсь вдвое, потом вчетверо… Очнувшись, с трудом добираюсь до кровати.
Меня охватывает едкое, щемящее чувство одиночества. «Вот так когда-нибудь и помрешь», — проносится в голове. И ни единого близкого человека рядом. Мама, Оля!.. Плохо, плохо, плохо… Хочется скулить. Где-то, как зуммер, гудит звонок. Потом вдруг вспыхивает яркий свет, и я вижу на пороге Лору, запорошенную снегом.
— Что с тобой? — Она подходит и трогает мой лоб. — У тебя температурища!
— Вероятно, — соглашаюсь я.
Лора снимает пальто.
— Никогда не можешь позвонить.
— А сегодня, как никогда.
Лора ищет градусник и, естественно, не находит его. Она уходит к соседям, там уже тихо, и приносит градусник.
— Что, сегодня опять воспитывали Пашу? Валя заплаканная… — говорит Лора.
— Наверное.
Лора долго разглядывает градусник и ужасается:
— Сорок! Нужно вызвать скорую помощь.
— Я же сам скорая, — хриплю я.
— Тогда прими еще стрептоцид. Сейчас сделаю тебе содовое полоскание, — распоряжается она.
— Ладно, — соглашаюсь я.
— Хорошо, что по пути из магазина домой мне взбрело в голову зайти к тебе.
— Даже очень хорошо.
Лора потрошит свою сумку. Славная она, Лора!
— Сейчас вскипячу молоко.
— С малиновым вареньем? — спрашиваю я.
— На тебя не действуют даже сорок градусов.
Она подходит с бутылкой в руках и садится на край моей кровати. Мы смотрим друг на друга, и Лорино лицо моментами расплывается, становится похожим на чье-то другое, знакомое и милое… Лора наклоняется и тихо целует меня в губы. Бутылка стукается об пол.
— Заразишься… — Что-то дрожит у меня внутри и сильнее начинает гудеть в трансформаторной будке. — Так и жениться недолго. — Я хочу улыбнуться, но вряд ли из этого что-нибудь получается. — А у меня ведь невеста… — Нелепо.
Лора смеется и выходит на кухню.
Через час после ее ухода (свет я попросил не гасить) слышу в коридоре Ванин голос.
Вместе с раскрасневшимися с мороза Ваней и Мусей в мою душную комнату врывается прохлада.
Ваня чисто врачебным жестом потирает руки.
— Что с тобой — ангина? Ложка у тебя есть?
— Была, если не съели на новоселье.
— Он шутит, значит, будет жить, — говорит Ваня, вооружаясь ложкой.
— Меня уже лечили, — пытаюсь я защищаться.
— Открой рот.
— Имей в виду, у меня повышен рвотный рефлекс.
— Я его подержу за руки, — предлагает Муся.
Ложка со скрипом лезет глубоко в рот.
— О! Лакунарная. Поедем к нам.
— Попробую отлежаться…
— Поколем пенициллин.
— Нет, полечусь до завтра без вашего пенициллина, — решаю я. — Я слишком слаб для уколов.
— Не валяй дурака.
Снова звонок и возня в коридоре. Те же и Лора.
— Ты еще не одет? — с порога спрашивает она.
— Он еще жив, — холодно отвечает Ваня. — Порядок?
Лора кивает.
— Девочки, отвернитесь, пожалуйста. — Ваня решителен и энергичен. В его фигуре нет и тени сомнения. — Такси ждет, а до зарплаты полмесяца.
— Какое такси?! — вздыхаю я.
— Разве ты не знаешь, что у нас в городе уже есть такси? — Он бросает мне брюки и свитер.
— И куда? — упавшим голосом спрашиваю я.
— Домой. На «Птичью гору». Без нее тебе смерть!
Попробуй не рассмеяться!
— Не дадут отдохнуть в одиночестве, — бормочу я, натягивая штаны.
— Долго ты будешь ковыряться? — нетерпеливо говорит Лора.
— Конечно, он думает, что это твоя собственная машина, — подпевает Ваня.
Вместо спокойной смерти меня ожидает на «Птичьей горе» Содом и Гоморра. Лора приготовила мне картофельный компресс на горло. Впервые о таком слышу, но подчиняюсь: во-первых, у меня нет сил сопротивляться; во-вторых, мне не хочется обижать ее.
Все отворачиваются, и я залезаю в приготовленную в «ничьей комнате» на диванчике постель. Мне хочется тишины и покоя, но я счастлив.
Неугомонная компания разыгрывает «морским счетом», кто будет колоть меня пенициллином. Потом, как отзывчивые пираты рядом с раненым товарищем, садятся играть в домино на толстой скатерти, повесив на абажур с моей стороны полотенце. Играют тихо, и я засыпаю. Я чувствую себя почти хорошо.
Через три часа будят для экзекуции…
На следующий день меня навещает Таня. Она часто заходит в больницу до или после занятий. Зашла сегодня и узнала, что я болен.
— Я не пойду в школу и приготовлю вам обед, — говорит она, и милое лицо ее преисполняется решимости. Таня снимает свое старенькое пальто и спрашивает, где моя кухонная утварь.
Я смеюсь, благодарю ее и говорю, что обед мне принесут из столовой.
— А пропусков у тебя и без того достаточно.
Мы выписали Таню в январе. Она учится на первом курсе фельдшерско-акушерской школы, пропустила около двух месяцев, и теперь ей, понятно, приходится туго.
Она неохотно поднимается, тоненькая, стройная, чуть заметно потягивается и с сожалением говорит:
— Ладно тогда… Не скучайте. — И улыбается.
Мне тоже не хочется, чтобы она уходила.
Через два дня я на ногах. Пятница. Еще плещется в теле усталость, но к понедельнику все будет в порядке, решаем мы, — и на работу.
— За конем ходят не для того, чтобы в стойле держать, — заключает Ваня.
На следующей неделе меня ожидает еще одна неприятность — у Кирилла Савельевича возобновляются приступы стенокардии. Они возникают многократно в течение суток — в покое, за едой, во сне. Кирилл Савельевич осунулся, не встает, даже не садится в постели. Не помогают ему всевозможные комбинаций лекарств, кожные блокады. У Прокофьевны красные от слез глаза. Таню я не могу узнать. Она стала тихая и грустная, подолгу молча сидит у постели деда. Иногда я застаю ее плачущей на кухне.
Стенокардия, «грудная жаба», становится для меня постоянно мучающей проблемой. Я хожу из дома в дом ко всем городским врачам, роюсь в их библиотеках. Выписываю книги. Несколько раз мы ходили к Кириллу Савельевичу с Ваней. Возили туда наш переносный электрокардиограф. Ваня советует попробовать какой-нибудь вариант загрудинной новокаиновой блокады. Ночью мне снится, что я сам заболеваю стенокардией…
У меня сейчас должно быть много работы в прозекторской и дома — мне нужно готовиться к своей первой операции на желудке. Николай говорит с удивлением, но без зависти:
— Надо же. Года не прошло, а Петр дает тебе резекцию! Ты попал в струю!
