Мария Галина - Медведки
– У меня свои методы, – я слегка расслабился, – я медитирую. Подключаюсь к общему информационному полю. Вы же в курсе, мы все находимся в общем информационном пространстве. В ноосфере. Там все наши воспоминания, так что любой тренированный человек может войти туда и взять что ему надо.
– Что-то слышал, – сказал он неуверенно.
– Про академика Вернадского что-нибудь слышали? Про Тейяра де Шардена?
– Что-то слышал, – повторил он.
Может, и не слышал, но признаваться в этом ему было неловко.
– Так вот. Я работаю с информационным полем. На основании их трудов. Разработал уникальную методику. Это конфиденциальная информация, но вам я готов пойти навстречу. Нареканий нет?
– Что вы! Там... – он опять запнулся, – все как надо.
– Я рад. Это моя работа.
Я отключился. В таких случаях лучше насильственно прервать разговор, оставив звонившего в состоянии легкой растерянности, он потом сам додумает все, что требуется – и сделает это гораздо лучше меня.
Сметанкин по-прежнему сидел на корточках у коробки, но теперь он смотрел на меня. Примерно так же, как на старые фотографии – с жадностью и надеждой.
– Я так понял, вы что-то там угадали, – сказал он.
– О, как я угадал! – Я с размаху плюхнулся в продранное кресло. – О, как я все угадал!
Он не улыбнулся, не отреагировал на цитату. Не наш человек. Тяжелое детство, деревянные игрушки.
– Что-то про заказчика? Он не говорил, а вы угадали?
– Ну... в общем, вроде да.
– Вы и правда не следили за ним?
Я напомнил себе, что Сметанкин – тоже клиент.
– Я не навожу справок. Принципиально. Это только создавало бы помехи. Мне нужна чистая, дистиллированная информация. А ее может дать только сам человек.
– В смысле? Вы его гипнотизируете, что ли?
– Я не Вольф Мессинг. Нет, конечно. Я просто с ним разговариваю.
– Вы и вправду верите в общее информационное пространство? Или заливаете для понту?
– Скажите, а у вас никогда такого не было, чтобы приснилось какое-то совершенно незнакомое место? А потом вдруг вы оказываетесь там наяву? И все совпадает?
Он задумался.
– Ну, в общем, да. Было пару раз.
– Значит, вы во сне подключились к ноосфере. Бывают такие спонтанные подключения. Можно считать там чужую память. А можно – будущее.
– Что?
– Свое собственное будущее. В ноосфере нет ни прошлого, ни будущего, сплошной массив информации.
– Все-таки вы гоните, – сказал он недоверчиво.
– Думайте как хотите. – Я пожал плечами, вернулся в прихожую и стал натягивать куртку. – Вы тут пока подберите себе остальных родственников, а завтра я приду, и мы продолжим.
Его я тоже оставил в некотором недоумении. Тот же принцип. Пускай сам гадает, что к чему. Он в конце концов такого наворотит, до чего бы сам я сроду не додумался.
Ну и потом, я и правда устал. Спускаясь по широкой выщербленной мраморной лестнице (наверное, тут когда-то был доходный дом) к бледному, маячившему внизу пятну света, я думал о тех странных случаях, когда вранье становится правдой, а правда – враньем. Этот муравей, эта девушка с ее прекрасным высокомерием, были ли они на самом деле? Или оно проявилось под моей рукой в его памяти, как когда-то в детстве проявлялись под моей рукой цветные картинки на пустых страницах, если проведешь по ним мокрой ваткой? Так или иначе, оно у него теперь есть, прекрасное лето, лето взросления, и никто уже никогда это лето у него не отнимет.
* * *Я уже давно думаю, что говорящие головы в телевизоре – подделка. Фэйк. Смоделированы на компьютере. Кто их вне ящика видел? Машины с правительственными номерами, тонированными стеклами, которые проносятся мимо в окружении мотоциклетного эскорта? Мало ли кто сидит за тонированными стеклами? И сидит ли вообще?
Один раз смоделировать говорящую голову выгодней, чем содержать несколько сотен бездельников в реале. Вдобавок живые могут и учудить что-то непредсказуемое, тогда как эти всегда делают и говорят именно то, что от них требуется.
Отец, напротив, относится к говорящим головам с полной серьезностью. Он вообще верит средствам массовой информации. И в климатическую бомбу, и в страшную подземную машину, вызывающую землетрясения, и в честных политиков. Мне он не верит ни на копейку. Я заведомо не могу сказать ничего умного.
– Папа, этот препарат не сертифицирован. Видишь, на нем написано «биодобавка». Ну зачем он тебе понадобился? Совершенно бесполезная вещь. И дорогущая к тому же.
– В газете писали, – сказал папа.
– Мало ли что в газетах пишут!
Там наверняка было написано «на правах рекламы», но папа из принципа не читает мелкие буквы. Он считает, что редакторы специально используют петит, чтобы издеваться над пожилыми людьми. И еще он в глубине души верит, что старость можно вылечить. Нужно только подобрать правильный препарат. И правильную диету.
– Тетя Лиза заходила?
– Заходила. И спрашивала про тебя. Что я ей могу сказать? Мне стыдно.
Я тоже в детстве думал, что это не мои родители. Что меня перепутали в роддоме. Пока не сообразил, что у меня три соска. Как у папы. А три соска – достаточно редкая аномалия. Я папин сын, тут ничего не поделаешь. Странно, что сообразил я это только годам к десяти, наверное, до этого думал, что у всех мужчин три соска...
– Пойди посмотри, как там молоко...
Он так самоутверждается. Приказывает, а я выполняю. Все как раньше. Он большой и сильный.
Молоко в духовке стояло уже бог знает сколько времени, на медленном огне. Он его топит. Топленое молоко приобретает коричневатый оттенок, и еще на нем появляется толстая, в палец, пенка, которую отец считает особенно вкусной. Когда я был маленьким, он попробовал поделиться этим удовольствием со мной. Меня вырвало, а он обиделся.
Вокруг конфорок слой сажи, а я, между прочим, приплачиваю тете Лизе, хотя отцу этого не говорю. Он думает, что она заботится о нем по доброте душевной.
Я плеснул на плиту розовую моющую жидкость и потер грязной мочалкой. Ссохшаяся корка грязи отдиралась неохотно, мочалка оставляла на плите коричневые разводы.
– Что ты там возишься? – Отцу пришлось повысить голос, я заметил, что голос у него стал почти женским – перестал вырабатываться тестостерон. – Зачем? Там все чисто. Тетя Лиза мыла. Я мыл.
Похоже, он видит только то, что хочет – идеально чистую кухню, заботливую родственницу. И непутевого сына.
Я обтер руки липким полотенцем и вернулся в гостиную.
– Молоко стопилось, – ответил я на его молчаливый вопрос. – Или утопилось. В общем, готово.
– Ты будешь?
Не то чтобы он не помнит, что я терпеть не могу топленого молока. Просто до сих пор не способен поверить.
– Ты все еще не нашел работу?
– Я работаю, папа.
– Редактор – не профессия для здорового мужчины. Тем более у тебя нет соответствующего образования. Ты всю жизнь так и будешь на подхвате.
У него была профессия. Его ценили. У него есть грамоты. Какие-то записи в трудовой книжке. На пенсию его отправляли с большой помпой, цветы, банкет... Потом не позвонила ни одна сволочь. После этого он начал стариться очень быстро. И отказался выходить на улицу. Наверное, не хочет встречаться лицом к лицу со своими сослуживцами.
Ему бы жить в собственном доме. Ну, домике. С крохотным участком. С садом. Я думаю, это неправильно, что люди живут в таких специально выделенных ячейках. С другой стороны, Сметанкину вот нравится.
– Так я пошел, папа. Что тебе купить?
– Купи мне это лекарство. О котором в газете писали. И ленту.
– Какую ленту?
– Для пишущей машинки. Я звонил в канцтовары, они говорят, что уже давно не продают ее. Как такое может быть?
– Папа, сейчас никто не пользуется пишущими машинками. Это винтаж, элемент декора.
– Ерунда, – сказал отец, – пишущая машинка замечательная вещь. Я на ней двадцать лет работаю, а она как новая. Только буква «я» немножко западает. Проблема только с лентой. Она засохла. Я протер одеколоном, но она слишком старая.
А я-то гадал, что это за странный запах стоит в комнате. Он вылил на нее по меньшей мере полфлакона.
– Напиши от руки все, что тебе нужно, я наберу и распечатаю.
Что ему нужно? Письмо в собес? Письмо в газету? Наверное, в газету. Он ведь очень внимательно читает газеты.
– Мне нужна лента. Я работаю систематически. А ты приходишь раз в неделю.
– Папа, – сказал я терпеливо, – пиши от руки. Только аккуратно. Ты ведь печатаешь все равно одним пальцем. А что ты, собственно, пишешь?
– Мемуары, – сказал он.
– Зачем? – Я понял, что сморозил бестактность, но папа не заметил.
– Потому что я хочу что-то оставить после себя. У меня есть жизненный опыт. И я хочу поделиться им с молодежью. Вы не цените то, что у вас есть. Не умеете работать. У вас нет никакой социальной ответственности. А у нас была. Мы жили полной, яркой жизнью.
Сколько я помню себя и его, ничего такого яркого и полного. Я отчаянно завидовал другим пацанам, которых папы таскали на футбол и в байдарочные походы. Почему мы никогда не сплавлялись на байдарках? А вдруг мне бы понравилось?
