Владимир Рекшан - Ужас и страх
— Вот она — аллея трезвых героев! — сказал я.
— Ну так! — сказал Митя, а Эрик закивал, соглашаясь:
— Йес! Йес! Фантастик!
Затем набежали пациенты и стали фотографироваться.
В моем повествовании нет юмора, а только толика здорового умиления…
Пока алкоголики собирались в зальчике, дорогому гостю было предложено испить чайку. В комнате на первом этаже в духе русского народного хлебосольства стол ломился от бутербродов с колбасой и сыром, а в мисочках лежали печенье и конфеты. Но кипяток запаздывал. “Не кормить!” — переглянулись мы с Шагиным, но было поздно. Оказавшись за столом по левую руку от гостя и воспользовавшись паузой, я вспомнил фразу из учебника русского языка и спросил:
— Хэв ю бин ин Раша бефо?
— Йес! — живо откликнулся Эрик. — Неа зы Мурманск!
Как я понял, гитарист увлекается подледной рыбалкой и прилетал в Заполярную Русь с этой целью. Вокруг носились на вертолетах нашенские богатеи и пили водку ведрами.
— Я синк итс ваз грейт.
— Йес! Йес! Фантастик!
Клэптон косился на бутерброды, но, сдержавшись, от трапезы отказался. Но не отказался дать автографы и принять подарки. Митя подарил книжку про свое пьянство, а я — кассету с песнями о трезвости. Клэптон расписался на обложке винилового диска, и теперь мне есть что разглядывать долгими зимними вечерами…
Но Эрик приехал в Переккюля не чай пить. Он поднялся на второй этаж и выступил перед больными и ответил на вопросы. Это был интимный разговор, и даже сейчас я не стану его вспоминать. Главное, это случилось, запечатлившись в пространстве времени.
Затем Эрик, растрогавшись, пригласил новых друзей на концерт, и его спутники составили список, в котором я занял почетное третье место. Напоследок было объявлено массовое братание, и снова фотографировались на солнышке. Затем договорились дружить алкогольными домами, помахали гитаристу, умчавшему на “мерсе” играть концерт в Питере и продолжать мифическую жизнь из клипа. Такова краткая история вопроса.
Чуть позже я отправился в Пулково встречать жену, прилетавшую из Парижа. Она была, как всегда, хороша и приветлива первые сорок минут. По дороге домой я рассказал о встрече в Переккюле и о третьем месте в списке друзей.
— Так что ж ты, милый! Гоним в гости к Клэптону! — воскликнула жена.
— Ах, оставь, дорогая! Идеально то, что вспыхнуло, как мотылек в пламени свечи, и не имеет продолжения! — ответил я.
— Ну ты, блядь, и философ! — сделала вывод парижская жена.
Бывший Мастер Пипетки, а теперь просто Жак, большой и чуть-чуть животастый мужчина, одетый неизменно в черные джинсы и черную джинсовую куртку, с волосами, как конская грива, слишком густыми для его четырех с половиной десятков лет, — другим Жака и не представить, только худее чуть-чуть или толще, — он отвечает в трубку, что, конечно же, будет. И он есть. И я есть. И еще с полтора десятка машин припарковалось возле решетки Охтинского кладбища, где сразу за оградой и рядом с шумным и промышленным проспектом Жора Гуру прошлым летом выбил у кладбищенских упырей полтора квадратных метра для Никитки.
Как— то буднично. Нормально. Без похоронного надрыва. Просто пришли люди к могилке -взрослые люди в основном. Тут же стол с рюмками и закуской, но мало кто пьет. Почти все за рулем. И я за рулем. Тут и родители Никитка, и мама, и вдова Света, тут и Жора Гуру сидит с ними на скамейке. Тут же и яркое, несколько пыльное солнце пробивается сквозь веселую зелень деревьев. Ветер колеблет листья, бело-желтые лучи скачут “зайчиками” и подмигивают.
Как— то буднично. Так, как надо. Николай Иванович выпивает рюмку, а Света говорит:
— Приезжайте в пять! Жора записан к зубному врачу, а к пяти обещал вернуться.
— Как ты? — спрашивает Корзинин, а я отвечаю:
— А как надо! В пять — значит, в пять.
— И возьмите гитару, мальчики, — просит Света. — Споем и Никиту вспомним.
— У меня нет гитары, — отвечает Николай Иванович Корзинин.
Когда— то у него был профиль Блока, но он Блока пережил почти на восемь лет, и профиль несколько изменился.
— Я привезу, — обещаю вдове. — Заеду домой и положу в багажник.
Заехал и положил, затем долго рулил в пробке на Обводном канале. После искал нужную Советскую улицу за Старо-Невским, странным образом сохранившую название в антисоветскую пору. Сплошь парадоксы времен и их абсурды. ТЮЗ находится на месте Семеновского плаца, где происходили казни, народовольцев там вешали и всяких других. Детский журнал “Костер” расположился на Мытнинской улице рядом с Советскими, там тоже казнили. Гражданская казнь там была над Чернышевским…
На 4— й Советской торможу. Белая дверь в стене. Мне открывают, и я вхожу. Не безудержный, но все же достаток. В зальчике на стене обложка пластинки в цивильной раме. На обложке битлы, какими они были в шестьдесят третьем году, и автографы. Битлов, надо понимать. Напротив них поминальный стол с водкой и закусками. Кое-какой народ бродит, но Жора Гуру задерживается, и никто не смеет. Потому что Жора создает рабочие места. Все тут, в конце-то концов, на него пашут. Только не я и не Коля. Тут же и старый больной библейский Джордж. Он тоже не работает, но уважает. Пока Гуру (или “гуре” правильнее сказать?) рвут зубы, все фланируют возле стола. Дюжины полторы народа. Возле кофеварки вижу газету “Жизнь”. Такая бульварная дурота, но там в начальниках знакомая. Она стала публиковать мои короткие рассказы и на днях напечатала историю про то, как парижская жена из Франции звонила Путину в ФСБ, думая, будто это Федеральная служба банков. И дозвонилась, поговорила… Самое занятное -просвещенные ученые-экономисты, коллеги иностранной жены, читают “желтую” прессу. Я печатал историю в обычной газете типа “Вечерний Петербург”, и никто не среагировал, а тут даже мелкий скандал…
Поминальный народ зашевелился, усаживаясь. Гуру позвонил по сотовому и велел не ждать… Сели и сказали. Вздрогнули. Но только не я. Барабанщик и гитарист. Джазовый дедушка. Не очень знакомые другие люди. Света несет салаты. Вкусно — и снова сказали. Я тоже сказал как представитель одной из сторон. Опять вкусно есть. Затем шумок пролетел — это Гуру с новыми зубами. И началось опять, будто и не начинали… Жора-артист — и причем искренний, только ему уже пятнадцать лет в зале зажигалками светят под балладу, а после концерта под колеса кидаются. И ходоки идут — из Сибири даже, с Алтая, сам видел за кулисами ДК Ленсовета, охрана держала за ноги, и парень вопил в дверь гримерки: “Жора! Я сюда пешком шел из Барнаула! Кассету с песнями держи! Она в куртке! Куртку возьми себе!”, и парень бросает куртку, Жора морщится, парня уволакивают. Жить так, конечно, нельзя. Это на мозги капает. Жить можно, когда станешь Гуру, тогда, как Сталин с трубкой и усами, обутый в мягкие сапоги, играешь сам себя и любишь народ, жалеешь его, поминаешь соратников. Жопа, одним словом…
Все говорят про Никитку, но произносят слова не в потолок, не себе и не вдове, а тов. Сталину говорят, следя за реакцией… И я — не хотел, но как-то само получилось — обращаюсь к Жоре Гуру (гуре?) — вождю…
Затем показ достижений народного хозяйства — студия, матерь мать! в два яруса, положено хвалить, и хвалю, после выходим во дворик, арендованный у власти, отгороженный от ничейной земли бетонными плитами…
— И понимаешь! — говорит вождь. — Труп здесь нашли.
— Как это так? — деланно удивляюсь я, поскольку мне не удивительно: я в больнице видел трупы и несколько раз и себя трупом чувствовал.
— А вот так!
Николай Иванович тем временем уже говорит афоризмами:
— Всегда приятно не прийти туда, где тебя ждут.
Его сопровождают и придерживают. Не все из Жориного бэкграунда знают о великой истории за спиной, однако почетному гостю положен почет. А почетный Корзинин пытается в студии побарабанить. Но нельзя барабанить — все настроено под запись. Тогда человек из бэкграунда просительно просит меня:
— Может быть, в другой раз? — и я облегчаю положение:
— Не давайте, конечно, ведите к столу, естественно, и все успокоится, несомненно, — а Николай Иванович, подчиняясь, передвигает ноги, произнося по слогам:
— Дурак прогонит гостя. Умный попросит взаймы, — а печально вздохнув, добавляет: — Если б не гости, всякий дом стал бы могилой.
За столом снова. Но меньше и пьянее. Музыканты исчезли, и остались наемные служащие, приятели и прихлебаи. И вдова с нами. Плюс пару чьих-то жен. Мы с Корзининым и библейским Джорджем не шибко какие приятели, но и не служащие. Выходит, что прихлебатели. Но я даже и не хлебал.
— Владимир, — это вдова говорит и теребит пуговку на моей рубашке. Поаккуратней бы. Не простая рубашка и не золотая. Забавная история в этой тряпке. Ее подарила мне одна французская принцесса не на горошине, довольно сумасшедшая художница, но милая, как южноамериканская сказка. Родилась принцесса в Аргентине и росла там, а родители принимали гостей — Борхеса там, Кортасара. Это папа у нее принц, а мама из бедного индейского племени. Потом принцесса отправилась в Англию, где познакомилась с Джоном Ленноном и его Йокой. Потом я с ней познакомился, и она подарила мне картину — несла с помощью прохожих подростков на остров Сен-Луи, поднимала в студию, просила подрисовать уголок. Я подрисовал. Затем принцесса подарила мне две рубашки — синюю и белую. Их ей презентовал дедушка Сен-Лоран, подразумевая мужчин у принцессы, но мужчиной странным образом и понарошку оказался я. Иногда надеваю синюю, но редко — все равно никто не поверит про Лорана и Леннона. А белую я переподарил мастеру Жаку. Он в ней, наверное, теперь лежит под “БМВ” и гайки крутит…
