Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник)
Нельсон внимательно посмотрел в лицо столь воинственно выглядевшего Роберта, приподнял чуть выше бокал и, слегка прикоснувшись им к бокалу сына, сказал:
— За то, чтобы все это дело побыстрее закончилось.
Они выпили. Мартини оказался превосходным. У напитка был яркий, очень выразительный аромат, и он приятно обжигал нёбо. Роберт пил неторопливо с удовольствием, чуть задерживая мартини во рту, чтобы полнее насладиться его вкусом.
— Ты будешь потрясен, — сказал он, — когда узнаешь, насколько трудно раздобыть мартини в танковых войсках.
Нельсон смотрел на то, как пьет сын, и вспоминал тот летний день на природе, когда Роберту едва исполнилось двадцать. Это было три года назад в Вермонте, где он на время вакаций арендовал дом. Всю вторую половину дня Роберт провел на озере и вернулся домой с мокрыми волосами и босиком. Он был закутан в белый халат, а на плечи набросил некогда синее, а теперь выцветшее полотенце. Жаркое летнее солнце оставило отметины на его носу и на запястьях хорошо отмоченных в озерной воде рук… Он распахнул затянутую противомоскитной сеткой дверь, распевая во весь голос: «Кругом царит ненастье, без девочки моей не будет больше счастья…». Оставляя на зеленом, под цвет травы ковре мокрые пятна, он без задержки протопал прямо в кухню. Когда туда вошел Нельсон, Роберт сидел за кухонным столом с фаянсовой столешницей и все ещё мычал что-то о «ненастье». В одной руке он держал открытую и уже запотевшую бутылку холодного пива, а в другой чудовищных размеров сэндвич. На его изготовление пошли два здоровенных ломтя ржаного хлеба, не менее четверти фунта швейцарского сыра, пара толстенных кусков холодной ветчины и гигантский, разрезанный на три части, мясистый помидор. Роберт сидел, откинувшись на спинку хлипкого кухонного стула, предвечернее солнце заливало его неярким светом через окно старомодной формы, а с волос неторопливо стекали капли воды. Держа в руках бутылку и сэндвич, со ртом набитым хлебом, сыром, ветчиной и помидорами, он все же каким-то образом ухитрялся петь, если назвать песней то веселое, но монотонное бульканье, которое рождалось в глубине его горла. Когда Нельсон появился в дверях, сын приветствовал его радостным взмахом сэндвича.
— Умираю от голода, — промычал он. — Проплыл четыре мили, теперь необходимо восстановить силы.
— Через час тебе предстоит ужин, — напомнил Нельсон.
— Я и с ним справлюсь, — улыбнувшись с набитым ртом, выдавил Роберт. Можешь не волноваться.
Нельсон с едва заметной улыбкой наблюдал за тем, как сын поглощает произведение своего кулинарного искусства.
— Хочешь, я и тебе такой сотворю? — спросил Роберт.
— Спасибо, не надо.
— Перед тобой — величайший создатель сэндвичей…
— Потерплю до ужина, — с улыбкой ответил Нельсон.
Нельсон наблюдал за тем, как питается сын. Его ровные, белые, очень заметные на фоне загорелого лица зубы мощно откусывали ровные куски, а удлиненные мышцы на шее слегка играли, когда он, запрокинув голову, тянул пиво из горлышка бутылки…
— В твоем возрасте, — сказал Нельсон, — у меня был такой же аппетит.
И в этот момент Роберт взглянул на него очень серьезно, взглянул так, словно впервые увидел своего отца двадцатилетним. Сын смотрел на него с любовью, гордостью и печалью, так как он впервые увидел и те многие годы, которые пробежали со времени отцовской юности…
— Что же… — Роберт проглотил оставшуюся на дне бокала маслину, поставил бокал на стойку (звон стекла в пустоте зала показался Нельсону необычайно громким) и закончил: — … поезд нас уже ждет.
Нельсону пришлось потрясти головой, чтобы изгнать из памяти образ кухни и загорелого мальчишки с запотевшей бутылкой пива в руках. Он допил мартини, расплатился и заторопился вслед за Робертам к арке, за которой стоял нужный поезд. Рядом с этой аркой царил дух суеты и нетерпения. Какой-то солдат, его мать и две родственницы безутешно рыдали, сбившись в тесную кучку. Отец и сын, неожиданно друг для друга, обменялись молчаливым рукопожатием. Это было последнее прощание, так как оба знали, что любое произнесенное ими слово окажется мучительным и вырвется из горла только вместе с рыданием. Роберт двинулся вниз по ведущему к темной платформе длинному спуску. Новый чемодан из сыромятной кожи ещё некоторое время поблескивал в толпе, но затем и он исчез из вида…
Нельсон повернулся и медленно направился к выходу. Он брел и думал о лице под офицерской фуражкой, о чемодане из сыромятной кожи, о длинном спуске, по которому его сын отправился на свидание с танками, пушками и болью. Отправился весело, охотно, не обременяя себя вопросами об этой войне. Нельсон припомнил, хотя и не очень четко (ему мешали выпитое мартини, шорох множества ног по мраморному полу и женские рыдания у выхода на платформу), как прошлым летом Роберт играл в теннис. Сын играл уверенно и хорошо, легко передвигаясь по корту. В его игре чувствовалась немного ленивая уверенность эксперта, которая обычно присуща длинноногим калифорнийским детишкам, размахивающим ракеткой 365 дней в году. У Роберта была привычка шутливо, но все же чуть-чуть сердито критиковать себя за не принятый мяч. В тот день, совершив очередной промах, он пробормотал себе под нос: «Мазила! Ну и мазила! Почему бы тебе не бросить это дело, и не отправиться домой?» Увидев, что Нельсон наблюдает за игрой, он улыбнулся, так как понял, что отец расслышал его тираду. Затем, радостно осклабившись, он помахал Нельсону ракеткой. Три следующие подачи Роберта оказались настолько сильными и точными, что не оставили партнеру никаких шансов на прием…
Нельсон двинулся на север по Мэдисон-Авеню в сторону штаб-квартиры фирмы «Маршалл энд Ко», где на письменном столе его ждали бумаги с замысловатыми рядами цифр, в которых все двойки выписаны профессиональным и являющимся предметом его гордости почерком бухгалтера.
Интересно, где сын встретит врага. В Африке? В Индии? В Австралии? В Англии? В России? В пустыне, на равнине, в горах, в джунглях или на морском побережье? Этот двадцатитрехлетний, обожающий отца мальчишка — экс-пловец, экс-теннисист, экс-пожиратель сэндвичей и экс-любитель холодного пива, вечно голодный и постоянно искрящийся весельем, готов сражаться в любом климате, в то время как его папаша, по уши погрязший в своих пятидесяти годах, будет ежедневно отправляться в офис…
Нельсон шел по Мэдисон-Авеню мимо витрин роскошных магазинов. Его обогнали две женщина, и одна из них тараторила:
— Тафта. Нежно-голубая тафта, вся в сборках. Спина обнажена почти до уровня бедер. Потрясающе эффектно!
Никогда не думал, что это может произойти, думал Нельсон, все больше удаляясь от вокзала, с которого его сын отправился на войну. Одна война уже была, и этого вполне достаточно. В том, что случилось, есть и моя вина. У меня был сын, но я к своим отцовским обязанностям подошел абсолютно безответственно. Я работал, я одевал и кормил его. Я отправил его учиться в первоклассный колледж и покупал ему книги. Я давал ему деньги, чтобы он мог встречаться с девушками, и брал его летом с собой в Вермонт. Но, несмотря на все это, я как отец вёл себя крайне безответственно. Да, я упорно трудился, и это было нелегко. Я очень долго существовал в бедности, и только бедняк знает насколько трудно вырваться из нищеты. Да, я работал, но не для того, ради чего следовало тратить силы. Год за годом, иногда по шестнадцать часов в сутки и без перерыва для еды, я выстраивал в ряды миллионы цифр, детализируя стратегию множества корпораций…. Какая глупость! Мне нужно было идти на улицу, чтобы предотвратить это…. Ведь я почти ровесник Гитлера. Он готовился к тому, чтобы убить моего сына. Мне бы следовало сделать все, чтобы спасти его. Я виновен! Я должен был залиться краской стыда, стоя рядом с сыном одетым, в зеленую лейтенантскую куртку. Деньги…Я думал о бакалейщике, о страховке, об электрической компании. Чушь… Какая это все чушь! Я впустую потратил свою жизнь. Теперь я одинокий старик, и мой единственный сын ушел на войну, а я многие годы занимался лишь тем, что выплачивал долги и исправно вносил налоги. Я словно ребенок предавался играм. Я курил опиум. Я, и миллионы таких как я. Война идет уже двадцать лет, а я об этом не догадывался. Я ждал, когда мой сын станет большим и вступит в бой за меня. Мне следовало громко шуметь на всех углах. Я обязан был хватать людей за лацканы пиджаков в поездах, библиотеках, ресторанах и кричать им в ухо: «Любите! Опустите ружья! Забудьте о вашей прибыли и вспомните о Боге…». Я должен был пересечь пешком Германию, Францию, Англию и Америку, неустанно проповедуя на пыльных дорогах, и браться за ружье в тех случаях, когда по-иному поступить было невозможно. Я же всю жизнь торчал в одном единственном городе и исправно платил бакалейщику. Версаль, Манчжурия, Эфиопия, Варшава, Мадрид… Другие поля сражений…. А я-то считал, что была всего одна война, которая давно закончилась.
