Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся
Фабьена засмеялась от радости и натянула черную котоновую майку, доходившую ей чуть ли не до колен. Отлично, подумала она, я становлюсь похожа на шлюху из номеров.
На площадке стояли двое.
Молодой почтальон, как всегда. И Пьер Кенуа, главный фотограф «Аксьон». Они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга.
Зато оба смотрели на Фабьену во все глаза.
Фабьена взяла телеграмму, дала почтальону заранее приготовленные десять франков. Парень ушел, игриво крикнув: «До завтра, мадемуазель!»
Теперь перед ней стоял один Пьер Кенуа.
Под мышкой он держал кипу газет. Он подобрал их на коврике перед дверью Фабьены. Каждый день продавец газет с бульвара Сен-Жермен, из киоска напротив книжного магазина «Ла Юн», клал к ее двери целую пачку. Французскую «Либерасьон», испанскую «Пайс», немецкую «Франкфуртер альгемайне», итальянскую «Република» и две на английском — «Дейли телеграф» и «Нью-Йорк геральд трибюн».
— Слушай, неужели ты все это читаешь? — спросил Пьер, протягивая ей газеты.
Он по-прежнему не сводил с Фабьены глаз.
— Кстати, в «Либер» сегодня есть что почитать! Под видом информации о СПИДе они опубликовали полный каталог поз и видов любви. Например, ты знаешь, что такое cunnilingus?
— Ты явился с утра пораньше, чтобы говорить непристойности? — рассердилась Фабьена.
Он действительно вывел ее из себя.
Ей хотелось поскорее остаться одной и прочесть телеграмму от Марка. А потом перечитать их все вместе, подряд.
Кенуа мгновенно сменил тон.
— Извини, — сказал он. — У меня серьезный разговор. Но я тебя увидел и забалдел… Ты страшно возбуждающе действуешь на мужчин, тебе это известно?
Он положил ей руку на плечо, как доброму приятелю, своему парню, что должно было рассеять всякую двусмысленность.
За все время ее работы в «Аксьон» между ней и Пьером никогда никакой двусмысленности не возникало. У них были хорошие отношения, вполне дружеские, даже теплые, но без всякой сексуальной подоплеки, которая, парадоксальным образом, и считается двусмысленной. Хотя, казалось бы, что может быть естественнее! Но, с другой стороны, возможно, это и верно. Ведь нет ничего более волнующего, капризного, непостижимого — двусмысленного, в сущности, — чем секс, от которого зависит не только физическое выживание человечества, но и жизнь его воображения, культуры.
— Серьезный? — переспросила Фабьена. — Тогда заходи!
Она усадила его в большой комнате, а сама пошла одеваться.
Оба окна здесь выходили на улицу Аббатства, прямо на аркбутаны церкви Сен-Жермен-де-Пре. Фабьена снимала квартиру у очаровательного старикана, которому принадлежала половина дома на углу улицы Фюрстенберг. Одновременно он был обладателем самой роскошной библиотеки иллюстрированных книг и оригинальных изданий, какую Фабьена когда-либо видела. Он вообще-то собирался продавать эту двухкомнатную квартиру в чердачном этаже, чтобы купить рукописное собрание эротических стихов Валери, но Фабьена так обворожила его, что он сдал ей эту квартиру по совершенно несуразной для столь престижного района цене. Однако рукописи Валери он все-таки купил: этот пожилой господин был отнюдь не беден.
Фабьена вернулась в комнату, неся кофе. На ней была юбка и свитер с высоким воротом.
— Ну что, так лучше? — спросила она. — Я тебя больше не возбуждаю?
Пьер счел, что она слегка перегибает палку, играет с огнем. Но, в конце концов, это был честный выпад. И он засмеялся вместе с ней.
Год назад Фабьена Дюбрей пришла в редакцию «Аксьон». Ее принял один из секретарей, она показалась ему неглупой. И вдобавок красивой, что тоже всегда приятно. Он препроводил ее прямо к главному. «Почему вы хотите заниматься журналистикой?» — спросил ее Жюльен Сергэ, просмотрев анкету, которую положил перед ним секретарь. Она начала объяснять — ясно, живо, убедительно, ровно с той долей непринужденности, которая была уместна. Жюльену понравилось, как она говорит. Без дурацких модных словечек, без молодежного стеба, очень естественно, интеллигентно. «Вы действительно агреже[15] по философии?» — недоверчиво спросил Сергэ. Действительно. В двадцать два года Фабьена блестяще сдала экзамен и прошла по конкурсу. Она получила назначение в Монпелье, в последний класс лицея, где обнаружила, что перед ней сидят роботы. На одну треть это были олухи, на одну треть — рохли, прочие же в основном пребывали в отключке. Она поняла, что ее учили преподавать философию тем, кто ею интересуется. А как быть с остальными — то есть почти со всеми — которым она до фонаря? Которым на нее насрать? (Стоило ей про это вспомнить, как в голову лезли самые грубые слова.) И которым вдобавок примерно столько же лет, сколько и ей? Она билась, изощрялась, сердилась, наказывала, потом как-то приспособилась, положившись в педагогических вопросах исключительно на собственную интуицию.
В первый же год, во время февральских каникул, ей пришлось заполнять какие-то административные бумаги. И тут она обнаружила, что точная дата ее ухода на пенсию давно известна. День, час и год — две тысячи двадцать какой-то, — когда она должна прекратить работать, уже вписаны в календарь ее будущего. Она пришла в ужас оттого, что ее жизнь заранее кем-то размечена и расписана. Дождавшись летних каникул, она подала заявление об уходе из системы народного образования и оказалась безработной.
Но ненадолго. Жюльен Сергэ тут же взял ее к себе.
За несколько месяцев Фабьена выдвинулась в редакции на одно из первых мест и вела культурные полосы — причем без всяких интриг или подсиживаний. И даже не переспав ни с кем из начальства. Это было своего рода чудо.
— Ну? — спросила она Пьера Кенуа.
Пьер наслаждался кофе. Фабьена дивно варила кофе по-итальянски.
— Мне надо срочно связаться с Жюльеном!
Он поставил чашку.
— Я только что звонил его жене, разбудил ее. Она никак не врубалась. У нее, кажется, уже полное размягчение мозгов… Плела мне какую-то чушь сонным голосом. Что Жюльен в Гренобле, на коллоквиуме по частному телевидению. Но в Гренобле он был неделю назад… Из этого я вывел, что наш друг в бегах… И, как всегда, только ты одна знаешь, где он на самом деле!
В его тоне чувствовалась ревность. Фабьена взглянула на часы.
— В данный момент Жюльен находится в воздухе и летит в Женеву… Не в Гренобль, а в Женеву… И действительно на коллоквиум. Только не по частному телевидению, а по терроризму.
— В самый раз! — воскликнул Кенуа.
Фабьена наконец заинтересовалась:
— Что ты имеешь в виду?
— А когда он назад?
— Не сразу. После сегодняшнего коллоквиума он, как ты выражаешься, дня два будет в бегах. В итальянской Швейцарии…
— Со своей Беттиной?
Она не ответила. Это и так было ясно.
— Ты можешь с ним связаться? — с напором спросил Кенуа.
— Как всегда, — ответила она с некоторой язвительностью. — В двенадцать можно позвонить в Женеву… Вечером в Аскону… Завтра в Лугано…
— Ты точно с ним не спишь?
— Если бы я с ним спала, то, уж будь покоен, он бы сделал так, чтобы я не знала, где его искать.
Оба рассмеялись.
— Ты себя недооцениваешь! — воскликнул Пьер. — Ты все-таки чуть получше будешь, чем наша бедняжка Анжельс!
В шестьдесят девятом, охваченный народническим пылом тех лет, Жюльен Сергэ бросил Государственную школу администрации и прочие буржуазные соблазны и отправился на север Франции просвещать пролетариат. Там он встретил и не раздумывая взял в жены молодую активистку текстильного профсоюза Сюзанну Анжельс. Она пленила Жюльена нездоровой бледностью и угловатостью представительницы угнетенных слоев в сочетании с пламенным ораторским даром, творившим чудеса на профсоюзных собраниях.
Пьер Кенуа, который с мая шестьдесят восьмого благоговел перед Сергэ, хотя и был на шесть лет его старше, пытался отговорить его от этой брачной авантюры, по его глубокому убеждению, бредовой и обреченной на полный крах. В отличие от своего друга, он действительно происходил из рабочих и мог только поражаться выбору Сергэ. «Да ты посмотри на нее хорошенько, Жюльен! Она же убогая, страшненькая! Можешь отрезать мне член, если я окажусь неправ, но с ней наверняка будет тоска в постели… Знаешь этот тип девиц с мигренями, у которых месячные длятся по восемь дней?»
Иногда Кенуа ставил вопрос шире, пытался обобщать. «Мечта настоящего прола, Жюльен, единственная, заветная, поверь моему многолетнему опыту, это вырваться из рабочей среды… Предать ее и никогда не вспоминать! Или сообща уничтожить путем социальной революции. А ты, лопоухий, не только сам рвешься в рабочую среду — ты еще ладно, ты ведь, гад, можешь в любой момент отвалить, — но еще и хочешь жениться на самой тупой телке, какую когда-либо порождал самый отсталый рабочий класс Рубе-Туркуэна! Ты за это дорого заплатишь, старик!»
