Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

— Вы причинили ей боль?

— Безусловно, пробудив в ней чувство, от которого она страдает.

— Лучше уж страдать, чем вовсе не изведать чувств.

В продолжение целого часа потом г-жа де Фонколомб доказывала, что он блестяще владеет ораторским искусством и софистикой; полушутя, полусерьезно Казанова дал убедить себя в своей невиновности.

В качестве вознаграждения пожилая дама попросила почитать ей после обеда из «Мемуаров», на его вкус. Шевалье отвечал, что право выбора за ней, стоит лишь назвать дату, место и обстоятельства его жизненного пути, лишь бы это был не побег из Пьомби. Он поздравил себя с тем, что может удовлетворить самым редким запросам своей слушательницы, поскольку любовь сопровождала его во всякую пору жизни, почти во всех странах Европы и во всех слоях общества.

— Любили ли вы хоть раз в жизни по-настоящему, не ради игры или тщеславия?

— Только так я и любил, сударыня.

— Ну-ну! Счет вашим похождениям едва бы уместился на том листке, который Дон Жуан велел заполнять Лепорелло.

— Ма in Ispagna son già mille e tre[29], — пробормотал себе под нос Казанова, после чего проговорил с улыбкой: — Этот Дон Жуан в любви — сущий людоед, с которым я не желаю входить в сравнение. Он соблазняет все, что в юбке, насилует все, что оказывает ему сопротивление, и расправляется с теми, кто взывает к его чести. Сей безумец не имеет никакого понятия об удовольствии — ни о том, которое получаешь сам, ни о том, которое даешь другим, он слишком занят отысканием кратчайшей дороги в ад. Дон Жуан — развратник, заботящийся лишь о том, как бросить вызов Богу, которого он тем не менее боится. Он фанатик по примеру тех ужасных мистиков, что ищут спасения в мученичестве. Любовь всегда была для него лишь пыткой, и для него, и для других.

— А сами вы никогда не испытывали страха перед Богом?

— Я предпочитаю любить Его, мысля о Нем, как о неком совершенстве, и через те создания, которые Он позволил мне встретить в жизни, на беду ли мою или на счастье.

— Возможно, сударь, одно из Его созданий наградило вас большим счастьем или стоило вам меньших страданий, чем другие?

— Я имел несчастье повстречаться в Лондоне с самой порочной и распутной особой, которую когда-либо носила земля. Ее преступное поведение описано мной в «Мемуарах», и если хотите, я дам вам почитать о ней, но избавьте меня от рассказа, поскольку и сегодня еще я не в силах вспоминать об этом мерзком существе без боли и досады, столь же острых, как и прежде!

Несмотря на то что в ней проснулось любопытство, г-жа де Фонколомб не настаивала на его удовлетворении. Нам больше по вкусу вспоминать о былом счастье, чем о былых бедах, и тоска по прошлому в большей степени доставляет нам удовольствие, чем страдания. И потому гостья захотела услышать о самом счастливом воспоминании Казановы, он пообещал поделиться им с нею во второй половине дня.

«Мне было двадцать четыре года. Дело происходило в Чезене[30]. Этот город в двух днях езды в почтовой карете от Венеции, которую мне пришлось покинуть из-за одной неприглядной истории. Я направлялся в Неаполь, где рассчитывал свидеться с одной девицей, которую когда-то любил. Я путешествовал как обычно, останавливаясь где придется или скорее где мелькнет хорошенькая головка или фигурка, которые на время вынуждали меня осесть, дабы затем вновь пуститься в путь.

Я уже вознамерился оставить этот городок, где провел несколько дней, думая, что отведал всего, что в нем было в смысле интриг и развлечений. Багаж мой был невелик, поскольку я не таскал за собой по белу свету свое прошлое в больших баулах. Только я собрался покинуть комнату, отведенную мне на постоялом дворе, как услышал невообразимый шум и чуть ли не под моей дверью.

Я вышел взглянуть, что происходит. Целая толпа сбиров толклась у входа в одну из комнат, где в постели сидел какой-то господин благообразного вида и кричал на всю эту ораву — сбиры, надо сказать, подлинная беда Италии, — а заодно и на хозяина-злодея, стоящего здесь же. Причем кричал он по-латыни.

Я к хозяину: мол, что да как, а тот мне отвечает: „Этот господин — венгерский офицер, который, по всему видать, знает лишь по-латыни. Он переспал с девицей, и посланцы епископа желают знать, жена ли она ему. А больше ничего. Если жена, он должен лишь подтвердить это каким-либо документом, если нет — ему вместе с девицей придется отправиться в тюрьму“.

— Этот город Чезена, о котором вы рассказываете, наверное, принадлежит Папе, поскольку лишь в его владениях действуют подобные лишенные здравого смысла законы: упекать в тюрьму мужчину и женщину, единственным преступлением которых является внебрачная связь.

— Чезена и впрямь папский город, и два человека могут там спать в одной постели, только если они женаты или одного пола. Любовь там позволена только между супругами или между самими священниками и их любовниками.

— Чрезмерная добродетель противна самой природе и способствует самому большому разврату. Однако сейчас узнаем, провел ли ваш венгерский офицер ночь с девушкой или с юным аббатом, обменявшись с ним словами нежности на латыни и апостольскими ласками.

— Ни то, ни другое, — смеясь, отвечал Джакомо. — Дружком этого латиниста был офицер или кто-то, выдававший себя за такового, во всяком случае, он был в военной форме и при шпаге, бившей его по пяткам.

— Разве противоестественная любовь менее канонична в среде военных, чем в среде служителей культа?

— Да нет же! Офицера можно было скорее заподозрить в том, что он не нарушал законов и прятал — то под формой капитана, то в постели — не эфеба, а хорошенькую девушку.

— Так в чем же там было дело? Чтобы комедия понравилась вам, в заглавной роли непременно должна выступать женщина.

— Не без того. Не видя ее лица, я воображал себе, какая она прелестная, и горел от нетерпения убедиться в этом воочию. Но прежде нужно было выставить за дверь хозяина и сбиров. Эти канальи покинули-таки чужую спальню в обмен на мои восемь цехинов и обещание нажаловаться на них епископу.

— А вы были с ним знакомы?

— Я не был ему представлен, но в той ситуации, в которой я оказался, я решился представиться ему сам.

— Значит, вы пришли к нему, он вас прежде не знал, но тут узнал?

— Он отослал меня к генералу Спаде, которого я тоже прежде никогда не видел, но который, по счастью, знал моего венгерского офицера.

— Которого? Того, что сидел на постели и изъяснялся по-латыни, или того, кто прятался в постели, не произнося ни слова?

— Первого. Генерал отнесся к нему с участием, заверив меня, что этот капитан, только что получивший оглушительный афронт, достоин сатисфакции и суммы, возмещающей моральный ущерб.

— Но, мой дорогой Казанова, а что же другой офицер, которого вы прячете в постели?

— Терпение, сударыня: дабы описать вам его, мне надобно лишь время, чтобы вернуться на постоялый двор, где два моих вояки, один настоящий, другой переодетый, дожидаются меня чуть больше часа. Я вхожу и отчитываюсь во всем том, что успел проделать за это время. Латинист горячо благодарит меня.

— А из какой страны ваш спутник? — спрашиваю я.

— Француз, говорит лишь на своем языке.

— Значит, и вы говорите по-французски?

— Ни слова.

— Вот забавно! Как же вы общаетесь? С помощью мимики и жестов?

— Вот именно!

— Мне жаль вас, ведь это нелегко.

— Согласен, для выражения нюансов мысли это затруднительно. Но в обычной жизни мы прекрасно понимаем друг друга.

— Могу ли я позавтракать с вами?

— Спросите его сами, доставит ли ему это удовольствие.

— Любезный товарищ капитана, — говорю я по-французски, — желательно ли вам допустить меня третьим к вашему завтраку?

И тут из-под одеяла высовывается восхитительная головка, свежая, смеющаяся, взъерошенная, которой, несмотря на мужской ночной колпак, никак не скрыть своего пола, без которого мужчины были бы на земле самыми несчастными из животных.

Чтобы убедиться, что компаньон капитана — не мужчина, достаточно было взглянуть на его бедра. Хорошенькая женщина, переодеваясь в мужское платье, и не думает хвастать тем, что похожа на нас, зная, что мужской наряд еще больше подчеркивает совершенство женских форм и соблазняет, подобно тому, как удачный парадокс поражает ум и придает правде видимость ложного с тем, чтобы лучше ее выявить.

Венгерский офицер направлялся в Парму[31] с депешами от кардинала Альбани, предназначенными премьер-министру инфанта герцога Пармского. Увидев француженку в наряде, я и думать забыл о Неаполе, тут же решив ехать в Парму. Я был уже пленен ее красотой. Венгру было под шестьдесят, и я считал их союз не совсем удачным. Видя, что мой офицер человек положительный, считающий любовь чем-то, не имеющим отношения к жизни, я был уверен, что он пойдет на соглашение, предоставленное ему случаем, и дело можно кончить полюбовно.