Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь
— Господин Казанова и ему подобные если кого и ограбили, так лишь за карточным столом, к тому же с согласия противников, тогда как ваши санкюлоты с помощью эшафота не только расправились со своими врагами, но и завладели их богатством.
— Справедливость действительно может выглядеть более жестокой в своих проявлениях, чем хитрость и ложь.
— Бог создал мир не для того, чтобы в нем господствовала справедливость, основанная на крови, и не для того, чтобы убивали помазанников Божиих…
— Сударыня, я всего лишь ваша служанка! — прервала ее Полина, дерзко встав, чтобы выйти и оставить г-жу де Фонколомб наедине с Казановой. Но та ее удержала:
— Если вы претендуете на то, чтобы быть столь же «непогрешимой», как ваш ужасный идол[27], Полина, будьте такой во всем и сполна! Начните с того, что прикройте ваши прелести и проявляйте меньше снисхождения к вызванным вами страстям, если в ваши намерения не входит их утолять!
— Господин Казанова испытывает страсть лишь к моей груди, сударыня, и, не запрещая ему лицезреть ее, я вполне утоляю его страсть.
Получив новый дерзкий укол, Джакомо заявил, что прелести юной девы интересуют его в меньшей степени, чем безумные идеи, которыми она увлечена и от которых он надеется излечить ее по-своему.
— Я же, — живо парировала Полина, — не надеюсь вылечить ваш ум, слишком долго подверженный рабским привычкам. Вы раб в кружевном жабо, ваши цепи — золотые нитки, которыми шит ваш камзол.
— Согласен, я раб, и до последнего вздоха останусь рабом женской красоты и тех удовольствий, которыми меня одаривают женщины. Признаюсь я и в своем вкусе к золоту, о предназначении коего вы, как мне кажется, не имеете представления. Так вот знайте, Бог создал золото, дабы обладающие им расточали его: на парчовые платья, за карточным столом. И все же я свободнее вас, ставшей рабыней ужасающего подобия свободы, пророком которой объявил себя Робеспьер и подлинное имя которой — фанатизм самого дурного толка.
— Я стала бы вашей и подчинилась бы всем вашим капризам, если бы с годами в вас наконец проснулось здравое суждение, которого вам не хватает.
Но такой, как вы есть, вы в моих глазах лишь химера, у которой устремления молодого ветреника вложены в голову патриарха.
— А что, неплохая мысль, — вмешалась в разговор г-жа де Фонколомб, — настолько неплохая, что я запрещаю Полине отрекаться от своих слов.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила Полина, спохватившись, что сказала что-то не то.
— А вот что: я поняла, что вы уступили бы страсти нашего друга, дай он вам довольно доказательств того, что он, как и вы, — друг свободы, разума и прогресса.
— Он думает, что это уже так, но я ему никогда не поверю.
— И будете не правы, не положив на весы ваши аргументы и мои и отказавшись таким образом переубедить меня, из страха, как бы я сам не переубедил вас. Разве пари, которое нам предлагает г-жа де Фонколомб, не справедливо? Ведь и речи не идет о том, что я могу заставить вас забыть о ваших ужасных убеждениях. Да и вы не надеетесь сделать из меня якобинца? Пусть так! Но зато я хочу при той же ставке попробовать придать ходу мыслей несговорчивой Полины более спокойное и соответствующее природе направление.
В кабинет вошел аббат и тут же был назначен арбитром состязания. Дуэль должна была начаться безотлагательно. Поражение одного из противников — одновременно и в голову, и в сердце — ознаменовало бы ее конец.
Полина стала возражать: выходило, что, кто бы ни победил, в любом случае предстояло отдаться противнику.
— Но, может статься, ни один из вас не выйдет победителем, и тогда вы квиты.
— Я покорно приму этот удар судьбы, — шутливо заметил Казанова.
— Не надо больше об ударах, ибо нынешние времена и без того дают нам слишком много поводов трепетать от страха и проливать слезы. Я желаю, чтобы здесь и сейчас, в этом замке, кажущемся таким далеким от остального мира, речь велась только о комедии.
— Что ж, мы вместе представим ее на ваш суд, — пообещал Джакомо.
— Вы уже это делаете, — ответила г-жа де Фонколомб.
Полина вздрогнула, а аббат осенил себя крестным знамением, бормоча себе под нос проклятия.
~~~Была полночь; уже засыпая, Казанова услышал, как кто-то скребется у него под дверью. Не успел он встать и поменять ночной колпак на парик, как дверь распахнулась и перед ним появилась Полина. Несчастный предстал перед ней в своем, так сказать, натуральном обличье, то есть плешивым стариком.
Полина тащила за собой облаченную в ночную рубашку босоногую Тонку. Плачущая и трясущаяся, та была подведена к ложу, где с душераздирающими рыданиями пала. Казанова лишился дара речи, созерцая свершающееся на его глазах с тем ужасом, который охватывает приговоренного к смерти при виде орудия кары.
— Эта девица скорее слуга вам, чем мне, — тоном полного презрения изрекла Полина, — возвращаю ее вам, сударь, и знайте, что если я вас и лишила ее на какое-то время, то лишь по неведению: это просто не могло прийти мне в голову. Что до соглашения, к которому мы пришли в присутствии г-жи де Фонколомб, считайте, что его не было! Я не стану состязаться с этой девочкой, которая любит вас всей душой. Оставляю ее вам. Продолжайте делать ее счастливой, она этого безусловно заслуживает!
С этими словами Полина вышла вон, прикрыв за собой дверь.
Некоторое время Казанова разглядывал Туанет, не смевшую поднять на него глаз и льющую слезы. Он вдруг почувствовал изнеможение.
Видя, что она не успокаивается, он нашел в себе силы поднять ее с пола и усадить на кровать. У него было только одно желание — утишить ее боль, о Полине он и думать забыл, стоило той выйти из спальни.
Сняв повязку, которая обезображивала девичье лицо, он покрыл его поцелуями, и больше всего их досталось тому ее веку, которое слегка поддавалось под легким нажимом его губ. Тонка обвила его шею руками и прижалась к нему. Ее слезы не иссякали. Он смешал с ними свои собственные и принял решение заботиться о ней так долго, как Господь попустит его.
Тонка понемногу успокоилась и затихла в его руках. Джакомо дал себе слово стойко сносить презрение, которым жестокая Полина станет обливать его в последующие дни. Он даже не станет ничего предпринимать, чтобы ускорить отъезд гостей.
На следующее утро г-жа де Фонколомб завтракала в одиночестве. По ее лицу он догадался, что Полина все ей передала, но с присущей ей от природы любезностью она смягчила упрек, читавшийся на ее лице.
— По вашей вине отменено состязание. А я-то рассчитывала развлечься! Говорят, вы второй Керубино: соблазнили дочь садовника? Гордячка Полина считает, что этим вы нарушили нормы чести, нанесли урон вашей репутации и отказывается скрестить с вами свое оружие.
— А ваша гордячка не добавила, что эта дочь садовника обделена умом, увечна, спит на соломе и порой ест свою постель.
— Я знаю об этом.
— И вы желаете продолжать?
— Мне хочется понять вас во всей вашей безнравственности и непоследовательности.
— Эта бедняжка, сударыня, внушила мне однажды жалость, а жалость порой подстегивает желание — странное, надо сказать, желание: оно рождается от сострадания к несчастью, или бедности, или даже уродству. Вот ведь говорят, и навоз чему-то служит: в нем разводятся мухи.
~~~Г-жа де Фонколомб предоставила Полине свободный день и карету, чтобы она смогла провести его вдали от замка. Этим она желала оградить Казанову от судии, незнакомого со снисхождением.
— Позволяя любить себя простушке с фермы, мой дорогой Казанова, вы отнюдь не льстите демократическим воззрениям Полины. Наша якобиночка и сама из народа, но вспоминает об этом, лишь когда требуются доводы против меня и мне подобных. Ее лепет призывает меня к смирению, которое пристало особе, собирающейся вскоре покинуть этот мир. Вот почему я и держу ее при себе, подобно тому, как монахи-трапписты[28] без конца повторяют: «memento mori».
— Тяга к ней заставила меня позабыть, что я стар, но я согласен с вами: эта жестокая красавица и должна была указать мне на то, как я низко пал, совратив несчастную девчонку. Я не мог вызвать в ней ничего, кроме презрения.
— Неужто вы настолько наивны? Напротив, вы пробудили в ней ревность.
— Ревность к слабоумной?
— Насколько позволяют мне судить мои бедные глаза, она хороша собой, несмотря на повязку, недурно сложена. Как бы странно вам это ни казалось, желание, пробудившееся в вас по отношению в ней, вызвано отнюдь не ее безобразием.
— Желание пробудилось во мне при одной мысли о ее глупости и о том, что с ней я мог бы испытать какие-то необычные ощущения. Вот низкая правда, сударыня.
— Вы причинили ей боль?
— Безусловно, пробудив в ней чувство, от которого она страдает.
