Юлий Крелин - Игра в диагноз

— Пойдем тогда ко мне в кабинет.

Борис подумал, что перед наркозом, наверно, не стоит ходить, лучше все-таки лежать, но, поскольку начальник сам его повел, надо полагать, что большой беды в этом нет…

Да и сам он тоже не следил строго за тем, чтобы больные лежали утром перед операцией. Если встретит больного перед операцией в коридоре, скажет чисто формально, что лучше не ходить, и пойдет дальше по своим делам.

Может, и не прав был.

Александр Владимирович по дороге сделал какое-то резкое замечание санитарке. Та вспыхнула и хотела было что-то ответить, но шеф уже прошел, и она лишь пророкотала нечто непонятное, явно несогласное, проворчала, как задетая и разбуженная какой-нибудь случайной маленькой птичкой львица, и мгновенно успокоилась. Поравнявшись с ней, Борис Дмитриевич участливо, успокаивающе-примирительно пошутил, он-то ведь тоже чувствовал себя начальником, и сказал о необходимости терпения при общении с начальством. Санитарка в ответ махнула рукой, сказала, что страшного ничего нет, начальник их отходчив. Но сама смотрела вслед не очень добрым взглядом.

Борис Дмитриевич тоже был отходчив, гордился этим, культивировал в себе и в своих врачах в отделении подобный стиль. У них считалось хорошим тоном обругать кого-то, нашуметь, накричать, а через две минуты разговаривать с обруганным спокойно, ласково, с улыбкой.

Может, они были не правы?

Около кабинета Александра Владимировича на диванчике сидела Тамара. Он поздоровался и посетовал, что нервничает все же больше, чем надо, на что его новая знакомая с неясным диагнозом задумчиво, вопросительно и успокаивающе сказала почему-то о желании больных видеть утром своих хирургов перед операцией спокойными, а не нервничающими, издерганными, с головой, полной административных забот.

Борис горестно ответил, что это смешно, и Тамара, пожав плечами, спросила, почему же он не смеется, и оба они засмеялись.

Борис Дмитриевич вспомнил, как у себя в отделении он начинает утро с беготни по коридору с явно начальнически-организационными заботами на лице, уверенный, что больным это должно нравиться, вернее, не нравиться, но успокаивать: мол, он заботится об их быте в отделении.

Ан, оказывается, нет.

Наверно, он опять был не прав.

И он почему-то сказал Тамаре, кивнув на санитарку что страшного ничего нет, зав у них отходчивый.

Все было неуместно: не надо было останавливаться — его ждет Александр Владимирович; не надо было кивать на санитарку — речь-то на самом деле шла не о том, мысли вертелись вокруг другого; не надо было говорить об отходчивости — отношения больного и хирурга, Бориса и Саши, совсем на другом уровне.

Но Тамара ответила и тоже, верно, невпопад, что невелика доблесть — начальнику быть отходчивым. Это легко. А вот когда подчиненный действительно и внутри быстро отходит, легко отходчив — вот сложность, вот высота духа.

Они опять засмеялись.

Красивая женщина красиво улыбнулась и красиво пожелала не бояться.

«А я и не боюсь», — подумал он, но вслух лицемерить не стал, постеснялся. Доктор понимает, и у самой тоже… Он взглянул на ее глаза и прошел в кабинет, где получил полную информацию обо всех этапах предстоящего.

Его возьмут в операционную, дадут наркоз, сквозь спинномозговой канал проведут иголки в позвоночник, после чего, выведя из наркоза, в бодрствующем состоянии повезут в рентгеновский кабинет, сделают снимок, убедятся в правильном положении иголок, введут в эти иголки контрастное вещество, вновь сделают снимок, чтобы подтвердить предполагаемое состояние дисков между позвонками, и, если все окажется так, как думали, снова отвезут в операционную, и там в эти диски через эти иголки введут лекарство, папаин то есть, которое и наведет порядок. Потом наложат глухую гипсовую повязку на весь торс — таз, живот, грудь до половины, а через несколько дней сменят эту повязку на гипсовый корсет, и его надо будет носить в течение месяца.

Александр Владимирович говорил все это суровым, официальным голосом. Закончил, улыбнулся неофициально и спросил, легче ли после всего услышанного стало Борису.

Борис. Дмитриевич подумал, что тоже не очень любит рассказывать про предстоящую операцию, но он вообще сейчас многое пересмотрел, переоценил из того, что раньше делал, считал правильным, полезным, что любил или наоборот…

Впрочем, еще не переоценил, а задумался. Пока задумался. Как говорится, важна не истина, а путь к ней. Борис задумался и стал на путь к истине.

Истина, истина! — синяя птица думающих. А для недумающих она не синяя птица, она — вот она, бери и клади за пазуху, в мозги свои.

Начальники, заведующие, хирург и больной расстались, Каждый пошел по своему пути: Саша переодеваться, Борис сел на диванчик рядом с Тамарой. В дверях он разминулся с каким-то доктором. Уже по обращению Борис понял, что пришел кто-то из распоряжающихся. За дверьми с первых же слов разговор стал громким, как бывает, когда оба собеседника не уверены ни в правоте, ни в конечном результате, хотя он им и был известен.

Борис. Думаешь, невелика заслуга отходчивость начальника?

Доктор. Александр Владимирович, на эту субботу и воскресенье ваше отделение должно выделить по два человека на овощную базу.

Тамара. Конечно. Когда ты начальник, ты волен делать, что хочешь: хочешь — накричишь, хочешь — поощришь, хочешь — простишь. Это сознание, знаешь, как легко может делать добрым.

Александр Владимирович. Что ж вы мне говорите за два дня! Где я вам сейчас найду?

Доктор. Во-первых, не нам, а всем. Во-вторых, я тоже только узнал. Что делать?

Борис. И действительно делаются добрыми? Это только возможность.

Александр Владимирович. Что делать! Поздно, сейчас уже невозможно. Как я скажу им? Меня разорвут.

Тамара. Конечно, сам посмотри: хорошо живущие призывают к добру, к покою, к миру. У них есть такая реальная возможность. В и воле ее использовать. Толстой, например, использовал, а Иван Грозный — наоборот. А голодный Пугачев и не имел такой возможности.

Доктор. Александр, не шуми зря. Должен понимать ситуацию. Все мы любим капусту и кислую, и сладкую, и тушеную — надо помочь. Для себя все делаем.

Александр Владимирович. Для себя! Я же не прошу мне помочь лечить, хотя тоже было бы для себя…

Борис. Спекуляция. Сравниваешь разные времена, разные ситуации. И не о том вовсе речь.

Доктор. Александр, не занимайся демагогией. Ты достаточно умный человек… Медицине никогда не нужны были сезонные работники.

Тамара. Не горячись. Какая ж это спекуляция? Иди лучше в палату, скоро уже повезут.

Борис. Думаешь?.. Как говорится: «Не спрашивай, по ком звонит колокол…»

Тамара. Это про что, про кого?

Борис. Про все.

Борис Дмитриевич пошел в палату и, изображая железного человека, лег, раскрыл книгу и уперся в нее невидящими глазами. Наверное, когда он перестал себя возбуждать хождениями, разговорами, начали действовать лекарства, он стал немножко затормаживаться, или, как принято говорить сегодня у врачей, — загружаться. Но книгу держал прямо на груди, перед лицом. Стали мелькать стройные обрывки разорванных мыслей. Как принято сегодня говорить у врачей, неадекватных мыслей.

«Наверное, хорошо стать всем сытее, чтоб добрее быть. Надо просто всем улучшиться. А то все спорт да спорт. Это ли путь к истине? Лень думать.

Чтоб человечество в биологическом смысле улучшилось, не ухудшилось, выжило, стоило бы всех перемешать. Полностью перемешать. Создать межматериковые популяции, а потом опять всех перемешать.

Долго? Но, чтобы выжить, можно и не торопиться.

Без этих спортивных движений… Единственный выход — любовь. Здесь все целесообразно и красиво. Смысл, во всяком случае, есть».

В палату вошла Тамара. Он, не понимая уже толком, что происходит, сумрачно посмотрел на нее и что-то пробормотал. Наверное, по какому-то другому поводу. Мальчик-сосед улыбнулся и вышел из палаты.

— Идеал — человек разумный. Если он разумный — интеллигент и красивее и моложе… Сколько лет тебе?

Тамара ничего не поняла.

— Что ты говоришь?

Но он опять, по-видимому, отключился:

— Женщина только физического труда и женщина интеллектуального образа существования — вторая выглядит моложе… При прочих равных… А и у нее физический труд — магазин, плита, уборка, дети, и еще Блок, Тютчев, Пастернак, Шекспир. Да. У детей еще другие занятия, — водить их надо. И болтовня светская — силы уходят. А деньги те же.

— Что ты бормочешь? Я ничего не понимаю.

— Сколько тебе лет? Ты, чуть время есть, с книгой завалишься. Ура — тахта! Вот и моложе.

— Боря, ты уже под балдой. Но тебе еще рано. Сейчас тебя повезут. Удачи! До встречи.