Дэвид Бэддиэл - Время спать
— Ага, — откликается Бен.
— А я даже не знала, Элис.
— Век живи — век учись, — улыбается Элис.
Повисает молчание. И вдруг Дину осеняет.
— Может, именно поэтому ты страдаешь бессонницей.
— Что?
— Ты ведь страдаешь бессонницей?
— Ну да…
— А во сколько ты обычно засыпаешь?
— Ну… не знаю. Когда как. В среднем, наверное, около пяти.
— Вот именно. А какая разница между Нью-Йорком и Лондоном? Какая разница во времени?
— Не знаю.
— Слушай, — восклицает Элис. — А ведь правда, разница — пять часов.
— И что? — все равно не доходит до меня.
— Соответственно… — начинает фразу Дина, как человек, аккуратно давящий на аудиторию, которая уже почти догадалась, о чем идет речь. — Соответственно, именно на столько отстают твои биологические часы. По-видимому, когда ты был ребенком, они были настроены на американское время, а потом по какой-то причине не смогли приспособиться к лондонскому. И теперь отстают на пять часов.
Ни фига себе! Это невероятно. Сколько раз я думал о бессоннице, сколько раз мысленно насаживал ее на вертел и рассматривал со всех сторон, но такое мне в голову никогда не приходило. У меня нет слов.
— Но тогда и Бен страдал бы бессонницей, разве нет? — замечает Элис. Потом добавляет, поворачиваясь к Бену: — А он спит как ребенок. Правда, дорогой?
Она его приобнимает — жест получается весьма ироничный. Вообще-то, ирония не подразумевалась. Просто таковы нравы второй половины двадцатого века: в основании любого публичного высказывания должна лежать неприкрытая ирония. Я-то знаю, что на самом деле жест не подразумевал иронии.
— Необязательно, — возражает Дина, слегка уязвленная тем, что ее великая теория споткнулась о такой простой аргумент. — Естественно, это не может на всех влиять одинаково. Сама понимаешь, есть и иные факторы.
— Дина, перестань.
— А что? — злится Дина.
Между ними чувствуется некоторое напряжение.
— Почему ты так уверена в том, что можешь вот так, запросто, разобраться в человеке? Ты ж с Габриелем только познакомилась.
— А я и не думаю, что могу в нем разобраться. Я просто делаю предположение, не более того.
Так, подождите-ка. У нее едва заметный американский акцент. Это неплохо — это сексуально. И слух не режет, звучит очень естественно, такая фонетическая энтропия. Ужасно, когда англичане уезжают в Америку и через две недели уже говорят как настоящие американцы. Думаю, это своего рода физический закон: если ты англичанин, то глубина души и быстрота приобретения американского акцента находятся в обратной пропорциональной зависимости. Я даже помню, как одна английская телеведущая умудрилась приобрести этот акцент за время интервью с Киану Ривзом, которое она брала у него в Лос-Анджелесе.
— Подождите, — вмешиваюсь я. — По-моему, это замечательное предположение.
Элис выглядит озадаченной и удивленной. Возможно, на подсознательном уровне она поняла, что это первый раз, когда я с ней не соглашаюсь.
— Вполне возможно, что ты права. Получается, что если бы я вернулся в Америку, то не страдал бы бессонницей.
— Да… наверное.
У меня странное ощущение, что между мной и Диной за время этого разговора установилась какая-то связь. Связь, основанная отчасти на нашем общем недовольстве Беном и Элис, а еще на том, что они так вопиюще счастливы. Она с лукавством смотрит на меня, пьет кофе, ее левая бровь вновь слегка поднимается. Похоже, дело сдвинулось с мертвой точки. И тут она заходится в кашле.
— Бог мой, что с тобой? — вскакивает Бен.
Дина тут же засовывает пальцы себе в рот. Через две секунды она вынимает их и смотрит. Сначала на руку, потом на меня. Брови не приподнимаются, даже не собираются.
— Твою мать, Габриель, — через силу говорит она, будто у нее в горле застряла огромная горбатая жаба, — это чьи ногти?
5
Происходит что-то очень странное.
Помните Ника? Ника, моего соседа? Он еще за «Брэдфорд» болеет. Да-да, его самого. Предполагаю, у вас уже сложилось о нем определенное мнение. Такой реальный чувак, любитель порнухи, футбола и скользких шуток. Ну и все в таком духе. Однако, как ни забавно, он тут показал себя с иной стороны.
В тот день, когда ко мне заходили Элис, Бен и Дина, Ник так и не вышел из комнаты, поскольку до того был на какой-то дикой пьянке, устроенной клубом болельщиков «Брэдфорда». А вчера я встал минут в двадцать первого и только подошел к кофеварке эспрессо, как на кухню ворвался Ник и стал рассказывать мне о том, что на этой пьянке он еще и накурился до одури. Меня наркотики и так мало занимают, а истории наркотических похождений мне вовсе не интересны. Я ничего не имею против того, что люди время от времени приходят в это странное состояние, но нет ничего более идиотского и банального, чем бесконечные рассказы о том, как кого-то плющило в прошлую субботу. Мне уже лет с пятнадцати было наплевать, что кто-то съел сорок пять «Сникерсов» за один присест, еще кого-то остановила полиция за слишком медленную езду и что все это было очень забавно. Так что слушал я без особого внимания, сосредоточившись на кофеварке, которая к тому моменту уже вовсю шумела. Но вдруг сквозь этот шум я услышал: «…и я взглянул в сердце света, в средоточие сущего».
— Чего? — с недоверием спросил я.
— Сердце света, — повторил Ник. — Я смотрел… другими глазами. Я видел мир таким, каким он был создан — чистым, обнаженным, настоящим.
Ник запнулся, пытаясь, видимо, сформулировать мысль.
— Помнить то дерево на полдороге к Хай-роуд?
— Какое дерево?
— Ну, как его… тополь.
Я тупо уставился на него. Причем «тупо» — это мягко сказано. Если бы рядом был автор какого-нибудь толкового словаря и он заметил бы выражение моего лица, то он достал бы карандаш и начисто переписал статью на слово «тупо».
— Ты что, в разных видах деревьев разбираешься? — не поверил я.
— Ну… я думаю, что это тополь.
— Такое высокое дерево с остроконечной верхушкой?
— Это не важно, — отмахнулся Ник. — Я ведь о том говорю, что там есть дерево. Так вот, я взглянул на него и подумал: «Вот оно, Древнее Дерево. С большой буквы „Д“».
— Что?
— В смысле?
— Что с большой буквы? «Древнее» или «Дерево»?
Ник задумался — без преувеличения — секунд на десять.
— Думаю, и то и другое. Но оно… оно было как… это было идеальное дерево, платоновский идеал дерева.
Из кофеварки эспрессо вырвалась струя пара, достойная Пантагрюэля. Сидящий внутри маленький человечек, постирав свои маленькие рабочие штанишки, решил воспользоваться миниатюрным гладильным прессом. Кап, кап, кап — три ароматные черные слезинки с грустью упали на металлический поддон. Господи, у моей кофеварки запор.
— Ник, — сказал я, — где ты так накурился?
— В «Красном фазане».
— А на встречах болельщиков «Брэдфорда» всегда травку курят?
В его глазах загорелся странный огонек.
— Знаешь, там была… одна женщина… ее звали Фрэн. Она пустила по кругу трубку. Она обалденная. Потрясающие вещи рассказывала.
— О деревьях?
— Обо всем.
— Она болеет за «Брэдфорд»?
Ник задумался.
— Э… не знаю. Какая разница?
Вот тогда-то я и забеспокоился. Никогда такого не было, чтобы Ник не знал об отношении собеседника к «Брэдфорд Сити». Возможно, он единственный в мире человек, дававший в газету «Знакомства» объявление, в котором в качестве главного требования значилось «обладание сезонным абонементом на матчи „Брэдфорда“». А чего стоит история с «Кек Подд 502»! Можете понимать слова «Кек Подд» как угодно, но на самом деле это имя игрока, который провел больше всего матчей за «Брэдфорд» (да, вы угадали, именно пятьсот два матча). Так вот «Кек Подд 502» вытатуировано у Ника над голенью (там особенно больно делать татуировки, но это подчеркивает твердость характера и преданность клубу). Я чувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
— Ник, — забеспокоился я, — ты в порядке?
Ник пристально посмотрел на меня таким американским взглядом из серии «для меня очень важно твое мнение» и сказал:
— Гэйб. Я более чем в порядке. Я в полнейшем порядке. Я…
Он замолчал в нерешительности и уставился в пол, будто там можно было отыскать точное определение. Под столом валялся его тапок. Ник взял его и поднял над головой на вытянутых руках, как львенка Симбу в мультфильме «Король Лев».
— Я — Зибиди! — подытожил он.
Затем подпрыгнул, выронил тапку и, раскинув руки в стороны, попрыгал вон из комнаты. Потом обратно.
— Из «Магической карусели».
Тем же утром (где-то в начале третьего) я не мог найти Иезавель. Я искал ее, чтобы показать только что купленную в зоомагазине когтеточку — это часть специальной программы по переключению ее злости с людей на что-нибудь другое. Правда, я пока не особенно в этом преуспел: это уже третья когтеточка, а что касается неимоверного количества заводных мышек, пушистых шариков на ниточке и подвешенных к столу пауков, то и к ним Иезавель не проявила ни малейшего интереса. Впрочем, новая когтеточка пропитана кошачьей мятой, так что надежда есть. Но я не мог найти Иезавель ни в квартире, ни на улице. Даже подумывал написать какое-нибудь слезное объявление наподобие тех, что висят на каждом углу в Лондоне; что-нибудь в таком духе: «Потерялось животное. Пол: женский, цвет: черепаховый, когти: смертоносные, характер: маниакальный, особые приметы: убийца. При обнаружении приближаться исключительно в брезентовом защитном комбинезоне». Но я всегда считал, что писать такие объявления — значит допустить, что кошки уже нет в живых. Опасаясь худшего, я дошел до хорошо знакомой любому кошатнику переломной стадии, когда мечешься между абсолютной безысходностью и праздными размышлениями о том, какого котенка взять; и тут из комнаты Ника вполне отчетливо донеслось тихое мурлыканье.
