Костас Кодзяс - Забой номер семь
– Сколько неблагодарности на свете! Ты слышал, что он сказал? А ведь он из наших. Когда он вышел из тюрьмы, то умолял меня взять его на работу. И вот вам благодарность! Два месяца дела в мастерской шли с грехом пополам, и двадцати штук в день он не вырабатывал, а зарплата зарплатой. Теперь, когда работа немного наладилась, я говорю ему: «Посиди часок-другой, Кирьякос, чтобы мы успели выполнить заказы и я немного стал на ноги, ведь долги меня задушили». Что же он мне отвечает? «Идет, но за сверхурочную работу платят вдвойне». Одно огорчение, Алекос. Никто не относится ко мне по-человечески.
Как все мелкие предприниматели, сталкивающиеся с непреодолимыми трудностями, Фанасис считал рабочих в своей мастерской неблагодарными лентяями. И хотя эта точка зрения противоречила его убеждениям, он придерживался ее, беседуя с другими хозяевами. В конце концов, все варятся в одном и том же котле, и каждый вправе говорить о своих невзгодах. Вдруг ему показалось, что на лице Алекоса мелькнула насмешливая улыбка. Фанасис не отличался ни умом, ни широким кругозором. Но был очень чутким человеком. Он понял по взгляду друга, что тот пытается заглянуть ему в душу. Он опустил голову и почувствовав укоры совести, понял, что должен сказать что-нибудь в свое оправдание. К счастью, его зять, владелец мастерской на площади, где шили мужские рубашки, все уши ему прожужжал своими рассуждениями о сознательности рабочих.
– Знаешь, в чем загвоздка, Алекос? – продолжал Фанасис мягким, приятным голосом. – У большинства из них, будь то даже левые, побывавшие уже в ссылке, нет зрелого рабочего сознания. – Об этом сердито трубил «фабрикант» рубашек каждый раз, как подмастерье требовал, чтобы он правильно наклеивал марки ИКА[12] в трудовые книжки. – Они не понимают, что подохнут с голоду, если задушат меня, ничтожного, и я повешу замок на мастерскую, – закончил он, повторяя дословно фразу своего зятя, и облегченно вздохнул.
Алекос не пытался скрыть иронии. Наоборот, его улыбка становилась все более саркастической. Фанасис совсем растерялся. Он понимал, что жеваные и пережеванные слова зятя еще больше запутывают и без того сложную ситуацию. Зачем заводить такой разговор, и особенно в ту минуту, когда ему нужна вся его смелость, чтобы исповедаться прежнему товарищу?
Фанасис обеими руками схватился за голову. Он и сам не знал, зачем заговорил о своем мастере, но на сей раз это был крик его души.
– Вот куда мы скатились, – пробормотал он.
Беседу о трикотаже, машинах, кризисе мелких промышленников продолжать было не к чему. Они стали вспоминать свое прошлое, какие-то забытые подробности. Например, что у Фанасиса было два пистолета – один немецкий, другой английский. Или что Алекос – трудно поверить – ел лук в ту минуту, когда его ранило на баррикаде. Потом оба замолчали, не зная, о чем еще говорить; так обычно случается с людьми, которые давно не виделись: исчерпав общие воспоминания, издавна их связывающие, они смущенно замолкают.
Прояснившееся было лицо Фанасиса снова стало грустным. Он покачал головой и вздохнул.
– Ох, ошибки, ошибки, – произнес он.
– Они-то нас и погубили, – отозвался сухо Алекос.
Фанасис посмотрел на него с некоторым облегчением.
Разговор об ошибках постепенно сблизил их. Как те, кто в послевоенные годы вынужден был порвать всякую связь с революционным движением, они получали какое-то особое удовольствие, пережевывая одни и те же старые ошибки партийного руководства.
Алекос говорил с жаром. В его словах звучали высокомерие и напыщенность человека, уверенного в своей исключительной эрудиции. Он упоминал какие-то события, международные соглашения, пленумы, не замечая, что Фанасис с трудом следит за нитью его мысли. Наоборот, он старался еще больше напустить туману в свои рассуждения. Алекос наслаждался звуком собственного голоса, витиеватостью каждой фразы и ощущал удовлетворение, глядя на восторженно-растерянное лицо друга. Ему достаточно было того, что Фанасис время от времени одобрительно кивал головой. Но потом он понял, что приятель сбит с толку и не слышит уже ни слова.
– Что с тобой, Фанасис? – помолчав, спросил он.
Фанасис судорожно сжал в руке клещи, которые оказались на столе.
– Это ужасно, ужасно, – сказал он, сморщившись, словно от боли. – Я попал в такой переплет! Знаешь, Стефанос вышел из тюрьмы.
– Знаю, мне только что сказали. Да, я забыл спросить, как поживает Элени? Ну, Фанасис, и удивился же я, когда услышал, что ты женился на Элени.
– Женился, ты говоришь? Это-то и ужасно, – вздохнул он. – Как можно было жениться на ней? Как? Если тот не знал, что жена бросила его. Он ведь и сейчас ничего не знает. Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Ох! Страшная история! В голове не укладывается. Сейчас я тебе расскажу, и ты все поймешь. Нет, нет, ничего но поймешь. Это не та история, в которой способен разобраться человек. Даже я, переживший страшные дни, ничего не понимаю. Кто виноват? Иногда я говорю себе: «Во всем виновата старуха». Ты помнишь мать Стефаноса? Она уже умерла. Но потом думаю: «Нет, не старуха виновата в том, что несчастная Элени попала туда, где я сейчас находится». Ах, как это ужасно, – повторил он опять, но сразу спохватился. Ведь его друг никакого представления не имел обо всей этой истории и вряд ли что-нибудь понял из его бессвязных слов, а значит, не сможет понять и его беды. – Я тебя, наверно, совсем сбил с толку, – добавил Фанасис – Я расскажу тебе все по порядку, как это случилось…
Несколько мгновений он держался за виски, словно желая собраться с мыслями. Из-за стены доносился монотонный стук вязальных машин.
Глава шестая
– Я обещал рассказать тебе все, – начал Фанасис. – Знаешь, Алекос, я почувствовал вчера… да, вчера, что никогда не осмелюсь встретиться со Стефаносом, и тогда решил, что единственный человек, способный помочь мне, – это ты. Со вчерашнего дня я обдумываю то, что ты должен узнать. Сегодня ночью я глаз не сомкнул. Попытался привести все в какую-то систему. Иначе, клянусь, Алекос, ты ничего не поймешь! Старуха, видишь ли, многое запутала. Ох, что за человек, прости ее господи! Но она, несчастная, потеряла двух сыновей – одного в Албании, другого расстреляли немцы. Что говорить! Стефанос – это все, что оставалось у нее на свете…
Он помолчал с минуту. Потом рука его скользнула во внутренний карман пиджака, и он достал несколько мелко исписанных листков бумаги. Когда Фанасис расправил их, то на сгибах показались едва заметные следы времени. Он печально улыбнулся другу.
– Сколько я выстрадал, Алекос, сколько горя хлебнул! И все-таки мне не удалось спасти бедняжку! Ночью я думал: «Все расскажу ему, но как дать почувствовать другому то, что я сам, честное слово, не могу понять?» Временами я близок к помешательству. Ни один человек в мире не в состоянии понять ее муки. Ах, бедная Элени! К счастью, сохранилось это письмо… письмо, которое в позапрошлом году она написала Стефаносу. Да, она так и не отправила его, иначе все было бы хорошо. Черт возьми, чем больше я говорю, тем больше все запутываю! Но не сердись, я дам прочитать тебе это письмо. Тогда ты хоть чуточку разберешься. Ты поймешь Элени. Ведь если ты не поймешь ее, то будешь как в темном лесу.
Алекос испытующе посмотрел в глаза другу. Несколько раз он пытался прервать его, спросить о чем-то, чтобы вникнуть в суть этого монолога. Но странное выражение лица Фанасиса настолько поразило его, что губы у него плотно сжались.
– Да, как в темном лесу, – повторил Фанасис, бросив украдкой взгляд на Алекоса. Потом он принялся опять вертеть в руках клещи, избегая смотреть на друга. – Знаю, что ты думаешь: Фанасису стыдно, потому что он нечестно поступил. Нет, клянусь, Алекос, я не поступил нечестно. Когда я подписал отречение, тогда вот мне стыдно было признаться в этом. У меня на шее сидели две сестры и мать, а это что-нибудь да значит! Но у других, кто устоял не было разве матери и сестер? Я сдался, знаю. Однажды вечером Бубукас и еще несколько человек схватили меня и притащили к ручью. Ты помнишь, что вытворяли хитосы[13] после декабрьских событии? Меня избивали целый час, я харкал кровью, да… Ну, довольно, что сейчас говорить об этом. Факт остается фактом: я наложил в штаны… Еще и женщины дома голову мне заморочили… Сдался дело прошлое. Но с Элени все обстояло совсем иначе. Ты спросишь, почему я не могу рассказать все с самого начала, честно, открыто. Виновата ли старуха? Вот что еще меня мучает! За три года, что мы прожили вместе с Элени, мы сменили четыре квартиры. В последний раз ютились в каком-то подвале. Ты совсем не помнишь Элени? Послушай, если ты ее помнишь… Ах, наказание! Чего она боялась? Клянусь, я не понимал. Нет, вру, сердцем я понимал, но умом не мог постичь. И думаю, она тоже. Вот отчего мы оба потеряли покой. Последнее время она редко выходила на улицу. И когда меня не было дома, запиралась в комнате. Я возвращался и заставал ее шагающей из угла в угол. Она была возбуждена, дрожала как в лихорадке. Потом говорила: «Пойду прогуляюсь. Ничего я не боюсь». Она садилась перед зеркалом, тщательно причесывалась, казалась веселой… Пожимала мне руку и уходила. Но через несколько минут возвращалась испуганная. «Опять видела ее», – бормотала она и бросалась на кровать. Потом долго плакала. У нее, видно, были галлюцинации. А, может быть, она и в самом деле видела старуху? Кто знает. Однажды я сказал ей: «Такая жизнь, Элени, не может продолжаться. В конце концов, Стефанос избрал свой путь, мы – свой». Я знаю, Алекос, ты скажешь, что он сильный человек, герой! А мы маленькие людишки! Да, это так, но я вел себя честно. Я любил ее давно, таял в ее присутствии. Если не говорил об этом, то потому, что она была невестой Стефаноса. Вскоре они поженились, и мне уже не на что было надеяться. Ох, но как я терзался!
