Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная
— Камни — это гранат, циркон, светлый сапфир, опал, аметист, лазурит. Ты меня слышишь, дядя? Хорошо? Тогда читаю дальше. Цветы — фиалка, мирт, нарцисс. Металл — олово, а вот талисманы твои, дядя, — ключ и икона, — абсолютно без всяких интонаций в голосе, почти монотонно пробубнила племянница. — Еще читать или хватит и этого?
— Я так и думал. Но этого, Асмик, совсем не хватит. Прочти-ка, дорогая моя, еще благоприятные и неблагоприятные числа и дни. Там есть все это в книжке. Поняла?
— Вот они, нашла, читаю. Благоприятные числа: это два, четыре, восемь и дальше все, делящиеся на четыре, понял? А вот дни для тебя счастливые — это среда и суббота. А несчастливый, дядя, только один — воскресенье.
— А сегодня у нас что? Сегодня — воскресенье, не так ли? — не дожидаясь ответа по телефону, спросил Вогез уже у тех, кто был в машине, и отключил одновременно звук мобильника.
— Конечно, забыл, что ли? Полчаса назад меня спрашивал. Воскресенье сегодня, шестнадцатое мая, — вновь, проявив некоторое недовольство в голосе, ответил верзила-охранник.
— Надо же, — продолжал размышления вслух Вогез, — день вроде бы крайне неблагоприятный, а число удачное, дальше некуда. И камень как раз тот, который мне сейчас больше всего нужен. Мой камень. Вот почему он мне больше других и понравился. Вон их сколько по всей иконе разбросано, камней этих старинных. И алмазы, и рубины, и изумруды, и гранаты… А я неспроста, оказывается, глаз положил именно на сапфир. Как чувствовал, мой это камень, и все тут. Вот насчет металла погорячились авторы книжки. Или это ошиблись древние астрологи? Я больше всего золото люблю. Олово, наверное, любят те, кто гробы из них делает, бабки на этом неплохие зарабатывают. Что же касается цветов, так это верно подмечено. Фиалки хоть и простые крестьянские цветы, а я их очень люблю. А вот что такое нарциссы и мирты, даже не знаю. Видел наверняка, но абсолютно не помню, как они выглядят. И насчет талисмана верняк. Ключ от квартиры, где деньги лежат, мне с детства нравится. Дурак не поймет, а я наверняка знаю. И икона, если все до конца пройдет удачно, может стать действительно моим талисманом на всю оставшуюся жизнь. Ну да ладно, поживем, увидим, как говорится. С талисманом очень хорошо, ребята, получается. Даже слишком хорошо.
«Значит — воскресенье, говорится, неблагоприятный день. Наверняка, может быть, так и есть», — подумал Вогез, вспомнив еще раз о своем путешествии в Красноярск.
Он слегка изогнулся влево, чтобы еще разок пощупать лежавший глубоко в правом кармане брюк большой сапфир, ибо провалившись в мягкое сиденье своего «Роллс-ройса», без подобных телодвижений и усилий это сделать было просто невозможно, и, успокоившись от приятного прикосновения к камню, снова вернулся к воспоминаниям последних дней, до предела насыщенных многими неожиданными и в общем-то неприятными для него событиями.
«Действительно, Емелька был прав, сказав, что и за икону, и за такие камни могут дать много больше, чем он предлагал. А уж если распотрошить древнее творение?! Что тогда? Тогда могут дать еще больше. А за икону вместе с камнями тем более. Красноярец, даже не видя ее, и то предложил целый „лимон“. Но неспроста предупредил, что расплатится окончательно только за бугром. Вывозить туда эту махину придется самим. Искусствовед же Евсей Анисовкин, глянув только одним глазком, причем не имея своих интересов, что немаловажно, предложил все полтора, но практически на тех же условиях».
«Сейчас, конечно, уже далеко не те боевые и грозовые девяностые годы, — подумал Вогез, — и так просто операцию по вывозу старинной драгоценности, а может, и национального достояния, а не какого-то там семейного, какую можно было довольно легко провернуть тогда, уже не проведешь. Во-первых, тут потребуются специалисты именно самого широкого профиля. Во-вторых, на осуществление такой акции нужно будет подобрать человек пять-шесть, не меньше, отчаянных голов, которые в случае чего и не сдадут, и даже готовы будут отсидеть за это не один год, получив, конечно, неслабые средства как для себя, так и для своих семей».
«Икона большая, тяжелая и привлечет, конечно, внимание всех, кто будет в тот день в аэропорту. И не важно, через какой зал будет проходить операция по ее вывозу. И даже если договориться через зал VIP, все равно придется совсем не просто. Остается договариваться и с таможней, и с погранцами… Люди, конечно, есть и там, но это тоже будет стоить немалых денег. Как ни упакуй, как ни заверни, как ни спрячь, а уши все равно будут видны. Да плюс еще мало ли кто встретится в Шереметьево в тот день. И мало ли кому еще взятки придется давать, даже если избрать другой аэропорт и даже если вылетать из другого города. Плохо еще, что людей в оборот будет вовлечено уж слишком много», — прикидывал в уме Вогез, пытаясь учесть заранее все за и против.
«Что все это будет стоить, интересно? Можно прикинуть уже сейчас. Все про все, — подумал он, — потребует тысяч сто баксов — не меньше, а то и больше. Так что получается со всеми расходами сумма совсем не малая. Намного отличающаяся от той, которую предложил ювелир Емелька. Плюс риск, да еще какой, который также будет оплачен нам самим себе сполна. При всех потерях, сложностях и недостатках вывод напрашивается один: стоит браться».
«С другой стороны, если хорошо подумать, может, и не стоило нагромождать на свою голову столько лишних проблем и добиваться изжоги. Надо было отдать Емельке икону тогда же на даче, и все тут. Так нет же, пожидился. Засуетился. С Анисовкиным зачем-то советовался, с алкашом. Да еще в Красноярск летал на кой-то хрен, — прикинул он. — А все почему?»
Вогез прекрасно знал ответ на этот душивший его, как жаба, с первого дня вопрос. Потому что икону он, дурак, обещал на днях, по непонятной для самого себя причине, отдать Ольге, с которой незадолго до всех этих ювелирных торгов встречался в своем офисе в городе. Она — то ли родственница, то ли подруга Албанца, то ли подруга подруги Албанца, Вогез не знал и не помнил. Тот, идиот полный, педрила вонючий, конечно же проболтался про икону. А зачем и почему, он тоже не знал доподлинно, и даже, к своему собственному удивлению, не узнавал. Так был в себе уверен.
«Опять этот сука Албанец! — подумал Вогез. — Несчастья все мои только от него. И надо же было ему в недолгой беседе в офисе с этой бабой так растрепаться. А потом и я, тоже дурак, болтнул лишнее». Особенно когда беседовали с этой Ольгой в ресторане фитнес-клуба на Рублевке. Расслабился, разомлел, наобещал. Поверил белиберде всякой за чашкой кофе и стаканом свежевыжатого сока. Другие мужики и пацаны, он представлял это прекрасно, от стакана спирта не ломаются. Ни косяком, ни шприцем их не возьмешь. А он сам, можно сказать, наговорил «семь бочек арестантов». Просто так, ни за что ни про что, взял и наговорил. Чертовщина, какая-то, да и только.
Спиртное Вогез не терпел вовсе. Считал, что от него многие беды, в том числе связанные со здоровьем, особенно в его возрасте. И других всегда призывал к тому же. Например, закадычного приятеля своего Юрку-Альбиноса, который ухитрился надраться с друзьями в стельку, выйдя недавно после обширного инфаркта из кардиологического центра. От невероятного количества потребляемого ежедневно спиртного у того даже уши были отвратительного сизого цвета, а нос — и того хуже, красней, чем у самого Деда Мороза. Этого Вогез не понимал совсем. И всегда говорил друзьям, знакомым, тому же Юрке, что надо немедленно прекратить бесконечную поддаваловку, завязать с зеленым змием, пока не поздно. Подумать наконец и о своем здоровье, которое, как говаривали раньше, не купишь ни за какие деньги. Нет же, дураки, не понимали, что сами с собой творили. Губили жизнь свою, можно сказать, на корню. Вогез в свое время тоже был не дурак выпить, хотя и не очень любил самый обожаемый русским народом напиток. Но все же, с учетом многолетней тренировки, не пьянел от достаточно значительных доз. Не то что некоторые. Да и пивал он, в отличие от многих, в своей жизни практически все, что пьется. То есть все людям известное в этом плане. От «слезы комсомолки» — коктейля на натуральной политуре, огуречного лосьона для бритья, любимого мужиками российской глубинки, до самых изысканных французских коньяков. Тех самых, что чуть ли не по тысяче евро за бутылку в лучших ресторанах Европы и Америки. Но то, что в беседе с этой интеллигентной, образованной женщиной, каких он тоже видел в своей жизни немало, в том числе в постели, он сам, по своей собственной инициативе, вдруг поскользнется на ерунде, Дед не мог себе ни представить, ни простить.
Эта интеллигентная, образованная, красивая и стройная женщина совершенно непостижимым для Вогеза образом, казалось ему, смогла не только разговорить, но по совсем непонятной для него причине даже убедить старого, видавшего виды «законника» в том, что хранившаяся уже в тот момент в его загородном доме икона — это и есть ее семейная реликвия. И еще в том, что именно его, Вогеза Хачатряна, божественное предназначение и сам смысл всей его жизни, оказывается, заключались не в чем ином, как в возвращении этой реликвии на ее законное место. То есть туда якобы, где она по божественному замыслу и должна быть.
