Адриан Гилл - Поцелуй богов
После сношений в «кортине» они проехали летом автостопом по Греции, и там Эллен заявила, что остается в Микенах, чтобы сношаться с еще большим удовольствием с австралийцем-фотографом, официантом-греком и двумя немками-лесбиянками.
— Ты симпатичный, но очень провинциальный, — сказала она, когда они делили содержимое своих рюкзаков. — Дело не только в сексе. Ты в нем как будто ничего, хотя и не особенный гигант. Но ты его боишься. Словно пришел на экзамен по траханью. Зубрила в койке. Я понимаю, что ты пытаешься избавиться от своих корней. Хочешь их вырвать и посадить, где побольше солнца. Но меня-то там нет.
Джон все это вспомнил, пока спускал штаны. Да, он и раньше сношался в машине, но никогда в едущей — несущейся по солнечному Глостерширу — с голой звездой, у которой такие великолепные груди.
Хеймд предусмотрительно поставил платиновый альбом Ли, чтобы ее взмывающий ввысь голос заглушал ее взмывающий ввысь голос. Все было просто фантастически, и не только потому, что сам секс доставил Джону колоссальное удовольствие. Джон как бы вставил лучшую картину в старую раму и вырвал саднящую занозу. Теперь если бы его кто-нибудь спросил: «Слушай, тебе приходилось сношаться в машине?», — он бы улыбнулся и ответил: «Ну как же — на ходу, в лимузине с шофером, с Ли Монтаной», а не «в гараже, в папиной „кортине“ со стервой, которая меня бросила».
— Прибудем на место через десять минут, — объявил Хеймд.
— Я нормально выгляжу? — поинтересовалась Ли, когда они свернули на узкую дорожку, а потом на еще более узкую фермерскую колею.
— Восхитительно. Свежетрахнутой.
— А волосы?
— Они трахнуты больше всего.
— Прекрасно. Это выражение подделать труднее всего. А оно мне особенно идет.
Машина остановилась у довольно большого, наполовину бревенчатого фермерского дома рядом с водяной мельницей. Перед ним на склоне раскинулся пышный длинный сад, в котором был установлен накрытый стол, а вокруг сидела, обложившись газетами, компания, которая выглядела очень по-блумзберийски[15]. От них отделился высокий мужчина и бросился навстречу через лужайку.
Ли поправила одежду.
— Расслабься и веди себя естественно. Ты мой приятель. Это важно, так что не напивайся, не задирай хозяина и не пинай уточек.
Хеймд распахнул дверцу, и Ли совершила выход под открытое небо.
— Ли Монтана! Как это замечательно! — Оливер Худ словно объявил номер в «Паллейдиуме»[16]. — Как славно, что вы приехали. — Беглое рукопожатие, похлопывание по плечу.
Джон, естественно, узнал Худа. Знаменитейший театральный импресарио. Он был enfant petulant[17] шестидесятых и выступал в тот год, который до сих пор называли золотым сезоном. Игривость и теперь звучала в его анонсах. Он перешел в Национальный театр, и там его живость померкла и посерела. Но критики, полагавшие, что имеют право судить, решили, что попытка в целом удалась. Потом он оставил театр и представил свету сахарно-слезливый мюзикл, который в основе своей состоял из живых картин с карнавальными эффектами под приспособленного к случаю Пуччини. Этот мюзикл и его распространившиеся по всему миру копии сделали Худа миллионером. Со своей чванливой высоты он снизошел на завоевание Голливуда. Однако Голливуд и не подумал пасть перед надменным, легкомысленно нетерпеливым театральным выскочкой. Худ произвел за собственный счет новую версию «Одиссея», в которой главного героя играл негр, а действие происходило на Юге шестидесятых. Он возвратился в Лондон, расставшись с третьей женой, но зато приобрел целый сонм проклинаемых врагов. Израненный, но более уравновешенный, он вернулся на подмостки в качестве импресарио, отрастил непременную бороду, подобрал жену из сценических див и вовсю трудился, чтобы заработать пэрство.
— Добро пожаловать. Познакомьтесь со всеми. Что мы можем сделать для вашего шофера? — Худ выговаривал слова так, как, по его мнению, их произносил бы Мольер.
— Обо мне не беспокойтесь, приятель. — В голосе Хеймда появились скачущие интонации английского рожка. — Я знаю здесь дальше по дороге небольшую забегаловку. Наберу там уйму всякой всячины. Когда потребуюсь, брякните мне, куколка. — Шофер прикоснулся пальцами к воображаемому козырьку.
— Итак, прошу внимания. Нет необходимости это говорить, но тем не менее позвольте мне представить Ли Монтану.
Блумзберийская компания подняла глаза, в которых отразилась разная степень скуки.
— Гилберт Фрэнк. Вы, вероятно, слышали о нем благодаря сенсационному сезону в старом Национальном театре.
Фрэнк оказался низкорослым актером с большущей головой, отличавшимся мягкой, симметричной привлекательностью. Большой нос заставлял публику верить, что он принадлежал к высшему классу.
— Моя жена Бетси и дочь Скай.
Они могли бы сойти за сестер. Скай выглядела старше и определенно проще — раскормленная девица с выпиравшим над тугими шортами животом, втиснутыми в узенький лиф отвисшими грудями, тонкими губами и полным отсутствием подбородка, будто вся нижняя часть лица подверглась уничтожающей эрозии. Бетси была тоненькой и имела жилистый гимнастический вид. Джон задумался, ради чего она тренировалась: чтобы выиграть повседневную схватку со временем, бег которого стремилась удержать, или чтобы удержать мужа? Она смотрела на Ли исподлобья, как боксер во время схватки на ринге, когда он вдруг понимает, что недооценил соперника.
— И Джон… о, простите… — Оливер виновато посмотрел на него.
— Дарт, — подсказала Ли.
— Естественно, Дарт. Присаживайтесь. Напитки сейчас подадут. Сту как раз смешивает «Пиммз»[18]. Надеюсь, подойдет вам обоим?
Через лужайку прошествовал мужчина, держа поднос со стаканами.
— А вот и Сту Табулех.
Он поставил поднос на стол.
— Рад познакомиться.
— Привет, Стюарт. Не виделся с тобой целую вечность, — тихо произнес Джон.
— Бог ты мой! Джон Дарт! Ну, привет. Как странно… Я хотел сказать, как здорово! Выглядишь превосходно. — Он повернулся к остальным: — Мы вместе учились в Оксфорде. Ты все еще поэт?
— Да. А ты, судя по всему, по-прежнему в театре.
— До сего дня был. Вожжаюсь с карнавальной публикой.
— Сту — самый талантливый режиссер из своего поколения. Вам обязательно надо сходить на его «Вольпоны». Ошарашивает, — тихо добавил Оливер.
Джон помнил Стюарта по колледжу. Они вместе таскались в драматическое общество с той лишь разницей, что Джон постоянно смущался и целый год не решался выяснить, заинтересовались ли его одноактным монологом, который он написал четверостишиями. Стюарт же, наоборот, вошел в общество косноязычным, прыщеватым, длинноволосым студентом-географом, который искал артистически обходящихся без бюстгальтеров девочек. Однажды рано утром Джон швырнул свою пьесу в Айсис[19], причем действие сопровождалось потоками байронических слез и светлого австралийского пива. А затем целый семестр провел в зубрежке, прежде чем снова оказался в пабах, и предался уединенной, тайной поэзии. Стюарта же драматическое общество, напротив, совершенно преобразило. Среди пластмассовых кофейных чашек, пыльных костюмов, колонн из папье-маше и прочей бутафории он ощутил, как воссоздавалась его натура: если не та, которая предназначалась ему по рождению, то другая, с которой стоило жить. Стюарт отбросил наполовину шедшее от северного провинциализма высокомерие умника и начал обряжаться в шутовские наряды, словно принял калифорнийскую веру. Через семестр он уже появлялся на лекциях в кимоно и макияже и звал университетских педелей Нелли. Они с Джоном никогда по-настоящему не дружили, скорее презирали друг друга: Стюарт за приверженность Джона к книгам и пинтовой кружке, а тот — за писклявую наигранность речи приятеля. Но Джон втайне всегда завидовал Стюарту, потому что тот сумел превратить себя из куколки деревенской бабочки в городского мотылька. В конце концов каждый за этим приходит в университет — чтобы убежать от приземленных ожиданий родителей и учителей и больше не ходить в ту полудюжину лавчонок, где тебя каждый знает по имени. Оставить все это позади, словно сбрасывающая первую ступень ракета. И с высоты полета наблюдать, как сгорают первые девятнадцать лет твоей жизни. Стюарт это сумел, стал шоу-квин и проделал трюк, потому что смог отвести взгляд от женских грудей и впредь смотреть на мужские. Простое изменение ориентации — и он свободен. А Джон, как космонавт, ждал корабля, прибытие которого становилось все менее вероятным. Но этот Стюарт, обносящий коктейлями глостерширскую лужайку, — опять что-то новенькое. Он постриг волосы и нацепил мешковатый костюм соломенного цвета. На смену свистящей оперной тягучести речи пришел мягкий выговор «Радио-4», сильно напоминающий его родной северный акцент. И снова Джон ощутил укол зависти: приятель сумел соскользнуть от большего к меньшему. Джон занял место в дальнем конце стола — между хнычущей и что-то бормочущей Скай и пустым стулом Бетси, которая большую часть времени сновала по лужайке, поднося к столу еду.
