Мануэль Пуиг - Поцелуй женщины-паука
— И он не был связан с политикой?
— Нет, у него были какие-то свои мысли на этот счет, очень необычные и очень путаные, он, например, и слышать не мог о профсоюзах.
— Ну, дальше.
— Поиграв года два или три, он бросил футбол.
— А девчонки?
— Иногда мне кажется, что ты ясновидящий.
— Почему?
— Потому что он бросил футбол главным образом из-за них. Он много времени уделял тренировкам, но девчонки интересовали его куда больше.
— Я смотрю, он был не слишком дисциплинированным.
— Конечно, но я не сказал тебе еще кое-что. Его невеста, с которой он тогда встречался и на которой потом женился, не хотела, чтобы он играл в футбол. Поэтому он устроился механиком на завод, работа была непыльная, потому что его туда устроила невеста. Потом они поженились, он довольно быстро стал мастером на заводе, начальником какого-то цеха. Они родили двоих детей. Он был просто без ума от своей дочки, старшей. Потом, когда ей исполнилось шесть лет, она умерла. И в то же время на заводе у него вышел конфликт, потому что там стали увольнять людей и брать своих, по знакомству.
— Как и его самого.
— Да, он, конечно, сам устроился туда благодаря связям. Но дальше происходит то, что заставляет меня уважать его и за что ему можно простить все остальное, понял? Он встал на сторону некоторых старых рабочих, которые работали сдельно и не состояли в профсоюзе. Поэтому босс поставил его перед выбором — катиться оттуда или вести себя нормально… И он ушел. А ты ведь знаешь, каково это — уходить самому. Ты не получаешь никакого выходного пособия, ни черта, и он оказался на улице, проработав на этом заводе больше десяти лет.
— Значит, ему было уже тридцать.
— Конечно, тридцать с чем-то. И он начал, представь себе, в этом возрасте искать работу. Поначалу ему не удавалось найти ничего, но потом подвернулась эта работа в ресторане, и он, естественно, ухватился.
— Он сам тебе все это рассказал?
— М-м-м, в основном, мало-помалу. Думаю, для него это было возможностью выговориться, поделиться тем, что его мучает. Поэтому он и привязался ко мне.
— А ты?
— Я влюблялся в него все больше, но он не позволял ничего для него сделать.
— А что ты хотел для него сделать?
— Я хотел убедить его, что все еще есть шанс пойти учиться, получить какую-нибудь специальность. Потому что я не рассказал тебе еще кое-что. Жена зарабатывала больше, чем он. Она была секретаршей в какой-то компании, потом стала начальницей, и его это изводило.
— Ты видел его жену?
— Нет, он хотел познакомить нас, но в душе я ее просто ненавидел. Одна мысль, что он каждую ночь спит рядом с ней, сводила меня с ума.
— А сейчас?
— Странно, но сейчас меня это не волнует.
— Правда?
— Ага. Слушай, я не знаю… Я рад, что она с ним, что он не один с тех пор, как я не могу быть рядом и сидеть с ним в ресторане, когда у него немного работы, когда ему скучно, когда он сидит и курит.
— А он знает, какие чувства ты испытываешь по отношению к нему?
— Конечно, знает, я все ему рассказал, когда еще надеялся, что могу убедить его, что у нас… может что-нибудь… получиться… Но между нами ничего не было, и я его ни о чем не просил. Нет, просил один раз… но он не захотел. А потом мне было неудобно настаивать, и я решил довольствоваться дружбой.
— Но, учитывая то, что ты сказал, он не очень ладил с женой.
— Был период, это правда, когда они постоянно ссорились, но в глубине души он всегда любил ее, и что еще хуже — он восхищался ею за то, что она зарабатывает больше его. А однажды он сказал мне кое-что — и я его чуть не задушил. Приближался День отца, и я хотел ему что-нибудь подарить, потому что он замечательный отец, к тому же это было отличным поводом подарить ему вообще что-нибудь. Я спросил, не хочет ли он получить пижаму, и был потрясен ответом…
— Не томи, выкладывай…
— Он сказал, что не носит пижам, что всегда спит голым. И что у них с женой двуспальная кровать. Это меня добило. Некоторое время мне казалось, что они вот-вот расстанутся, и я строил иллюзии! Ты не представляешь…
— Какие иллюзии?
— Что, может быть, он станет жить со мной, со мной и моей мамой. Я бы помогал ему, заставил учиться. Я бы все свое время, всю жизнь посвятил ему, чтобы у него не было никаких забот. Я покупал бы ему одежду, книги, записывал бы его на разные курсы и рано или поздно убедил в одной вещи — ему больше не надо работать. Я бы давал ему нужную сумму на содержание для жены, сделал бы так, чтобы ему не о чем было беспокоиться, разве что о себе, пока он не закончит учебу, и из его глаз исчезла бы эта грусть, разве не замечательно?
— Да, но нереально. Знаешь, есть одна вещь, которую он мог бы сделать. Он мог бы продолжать работать официантом, но вовсе не чувствовать себя ущербным. Потому что, какой бы унизительной ни была его работа, он всегда может присоединиться к профсоюзной борьбе.
— Думаешь?
— Конечно! Без всякого сомнения…
— Но он ничего в этом не понимает.
— Он не разбирается в политике?
— Нет, в этих вопросах он абсолютно темный человек. Он так поносил свой профсоюз и, возможно, был прав.
— Прав? Если профсоюз не так хорош, он мог бы бороться, чтобы сделать его лучше.
— Знаешь, я немного устал, а ты?
— Я нет. Ты не расскажешь фильм еще немного?
— Не знаю… Но ты не понимаешь, это было так здорово — думать, что я могу чем-то ему помочь. Знаешь, можно весь день оформлять витрину, вложить в нее всю душу, и вдруг вечером к тебе приходит мысль: «А чем я вообще занимаюсь?» — и ты чувствуешь какую-то пустоту внутри. Но если бы я мог что-то для него сделать, это было бы так здорово… Дать ему частичку счастья, понимаешь, о чем я? Что ты думаешь?
— Не знаю, мне надо поразмыслить; пока сложно сказать. Давай сейчас ты расскажешь мне еще немного из фильма, а завтра поговорим о твоем официанте.
— Хорошо…
— Они очень рано гасят нам свет, а от свечей такая вонь, что глаза режет.
— Они сжигают здесь весь кислород, Валентин.
— А я не могу уснуть, не почитав на ночь.
— Если хочешь, я расскажу тебе еще. Но наверняка я потом долго не смогу заснуть.
— Ну чуть-чуть, Молина.
— Ну-у-у ладно. На чем мы остановились?
— Нечего зевать, соня.
— Что я могу поделать? Спать-то хочется.
— … Вот, теперь… и я… зеваю.
— Тоже хочешь спать?
— Может… будем спать?
— Ага, а если проснешься, подумай о Габриэле.
— О Габриэле? Что еще за Габриэль?
— Мой официант. Вот, вырвалось.
— Ладно, до утра.
— Ага, до утра.
— Видишь, что делается, Молина, — я тут не сплю ночью, думаю о твоем приятеле…
— Завтра расскажешь.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Глава 4
— Так начался роман между Лени и немецким офицером. Вскоре они безумно полюбили друг друга. Каждый вечер на сцене она пела для него, особенно одну из своих песен — хабанеру.[6] Вот занавес открывается, за ним видны пальмы, сделанные из фольги, как в сигаретой пачке, знаешь? А над пальмами висит полная луна, вышитая блестками, и отражается в море, сделанном из шелковистой ткани, на которой вышита луна-отражение. Это такая небольшая тропическая гавань с маленькой пристанью, и слышно лишь, как волны разбиваются о берег, на самом деле это звучат маракасы[7] в оркестре. В гавани стоит яхта, самая роскошная из всех, что можно себе представить, она сделана из картона, но выглядит как настоящая. На яхте стоит красавец мужчина, седые виски, капитанская фуражка и трубка во рту. Внезапно невероятно яркий свет освещает дверцу каюты, и мы видим Лени, она смотрит в небо. Капитан пытается обнять ее, но она высвобождается из его объятий. Волосы разделены на прямой пробор; на ней длинное черное кружевное платье, непрозрачное, но без рукавов — две тоненькие бретельки и пышная юбка. Тут вступает оркестр, а она наблюдает за островитянином, который срывает с куста цветок дикой орхидеи; он улыбается и подмигивает местной девушке. Затем прикрепляет орхидею ей к волосам, обнимает ее, и они уходят вместе, исчезают во тьме джунглей, не заметив, что орхидея выпала из волос девушки. Потом нам показывают этот цветок крупным планом, он лежит на песке, такой нежный, и на его фоне, словно в дымке, начинает появляться лицо Лени — кажется, будто орхидея превращается в женщину. Затем налетает ветер, как перед бурей, но моряки кричат, что это попутный ветер и парусная яхта может сниматься с якоря, но Лени сходит с палубы на берег и поднимает цветок, сделанный из бархата, очень красивый. И она поет.
— А что поет?
— Не знаю… Песни они не переводят. Но мелодия печальная, можно подумать, она поет о том, что потеряла истинную любовь, и не знает, что делать дальше, и вот сдается на милость судьбы. Наверное, что-то в этом роде, потому что, когда ей говорят, что ветер благоприятный, она улыбается такой грустной улыбкой, будто ей все равно, в какую сторону он погонит ее яхту. Она поет и идет к лодке, которая потихоньку плывет с одного конца сцены на другой, и вот она уже стоит на корме и все тем же отсутствующим взглядом смотрит назад, в заросли пальм, где начинаются темные джунгли.
