Генрих Ланда - Бонташ
Ещё раз – большое спасибо.
Люда".
Это письмо я получил в субботу, 2-го сентября. Два раза прочитал и внимательно осмотрел, чтобы получить от него ещё что-нибудь сверх написанного.
Рублёвая марка. Аккуратный московский штамп отправления и жирный, толстый – киевский. Москва – 30 августа, Киев – 2 сентября. Письмо брошено в тот же день, что и написано.Почерк совершенно "взрослый" свободный. Cамо письмо – половина листа в линейку из большой тетради "бухгалтерского" типа, оторванного очень ровно, без загиба у края. Сложено вчетверо, причём первый раз – удивительно точно. Написано простым пером, довольно хорошим, на нежёсткой подкладке (буквы вдавливались).
Следы размазанных чернил – письмо было сложено сразу же после написания. Обилие тире и лёгкое пренебрежение к запятым – кое-что говорит о характере.
И из письма я вовсе не мог сделать заключения, что в Москве ожидается мой ответ.
Уже пролетело полтора месяца занятий на третьем курсе. На второй смене неплохо, но занят я ужасно. Вот, примерно, как я провожу все дни:
Понедельник – пять с половиной часов за токарным станком ("образцы" для исследовательской работы на кафедре физики) и шесть часов непрерывного конспектирования лекций плюс час езды в троллейбусах.
Вторник: час – подготовка протоколов по лаборатории допусков, час – путь в институт, два часа – лаборатория техизмерений, два часа – "школа бальных танцев", два часа – лекция по деталям машин, три часа – сходить в кино ("Паяцы", дивный фильм!), два часа – играть.
Среда: пять часов – за станком, два часа – танцы, два часа – лекция по технологии металлов, час – консультация по проекту из теории машин и механизмов, час езды в троллейбусах, два с лишним часа – играть.
Сегодня четверг. Должна быть такая программа: с утра – расчёт домкрата (по деталям машин), затем прочитать и законспектировать доклад Вильгельма Пика на Ш съезде СЕПГ, затем музыка, затем шесть часов в институте плюс политзанятия, на которых я должен рассказать о докладе Вильгельма Пика.
После утреннего "туалета" (выжимать пудовую гирю, приседать на одной ноге и прочее) и завтрака я чинно сел за стол, положив перед собою детали машин (не сами детали, а только конспекты). Но тут я посмотрел за окно, а там шумел осенний прямой дождь по мокрым жёлтым листьям каштанов, я ударился в лирику… и начал поверх проклятых деталей писать дневник.
20 октября.
Прошло почти два месяца с начала занятий. Нас далеко не перегружают. У меня были планы упорной работы в этом году. Что я успел за два месяца?
Музыкой я начал заниматься две недели назад. Начал 1-ю сонату Бетховена с расчётом учить её всю.
Сделал три попытки масляными красками – все три весьма жалкие.
В волейбольную секцию на летней площадке никак не мог собраться пойти, а когда пошёл – занятия не состоялись из-за погоды, а затем начался в спортзале институтский розыгрыш, и секция перестала работать.
Начал было регулярно читать толстую книгу "Англия времён Шекспира", но потом стало на это нехватать времени.
Моя "научно-исследовательская" работа по физике всё ещё тянется, долго и нудно. Уже есть образцы, что рвать, есть чем мерить, но нет времени рвать и мерить, кроме того это можно делать только вдвоём.
26 октября, четверг.
Начиная с понедельника, три дня я непрерывно работаю в лаборатории, уходя только на лекции или – когда нечего делать в этот момент (разрывать образцы надо в лаборатории сопромата, а она работает только до двух).
Костя и Митька Малинский поочерёдно – кто когда может – работают со мной. Настоящие друзья.
От непрерывного напряжённого наблюдения в окуляр трубы у меня болит левый глаз, я даже этой ночью проснулся из-за этого. Вообще – не бываю дома по десять часов и больше, сильно устаю; чувствую себя нехорошо, наверное заболел.
Последние дни сильно похолодало. Утром иней, раз шёл град и снег. Деревья почти облетели.
30 октября.
Сегодня воскресенье. Я, из-за обиды на самого себя, просидел весь день дома; встал очень поздно, пробовал читать теорию машин и механизмов, но болели глаза, снова спал; проснулся, когда пришёл Митька, потом Фимка, они проболтались до вечера, звали гулять, я не пошёл. Сел потом играть, с трудом просидел полтора часа и снова лёг – читать "Рим" по энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Даже от такого воскресенья не ощутил отдыха.
Из Москвы мне письма быть не может, но кто может запретить мне думать, что если бы оно было… Если бы я только держал теперь в руках нераспечатанный конверт с обратным адресом "Москва, 55б 5-й Минаевский…", я бы знал наверное, что теперь этой нити не дам порваться. Или если бы в прошлом, единственном письме я мог хоть одно слово истолковать как "жду твоего ответа", всё было бы иначе.
9 ноября.
Сегодня целый день солнце, вся комната в солнце. А холодно на дворе или тепло – не знаю, ещё не выходил. Сейчас два часа. Все эти дни праздника чудовищно много сплю..
Из-за измерений моих железных образцов у меня все эти дни болели глаза.
Шестого мы с Костей замерили последний образец.
31 декабря 1950г.
29-го праздновал свои именины Митька… Мы сидели за столом, Митька был уже без пиджака и без галстука, он кричал и пел ещё громче, чем всегда, а и так всегда его невозможно было слушать. "Не кричи, Митька," – как всегда, говорили мы ему. А он, уже в винном угаре, отвечал: "Как же мне сегодня не кричать, ведь я именинник, и потом – смотри!" – и он, склонившись ко мне, прищурившись, медленно обводил рукой, вдоль сидящих за столом: Фимка Кроссен, Сашка и Герка Бильжо, Лёнька Файнштейн, Илюшка Блейвас… – "Ведь сегодня мы все в сборе, вся наша старая капелла, здесь, на моих именинах, в моём доме… Как же мне не петь, не кричать?.."
Встречать новый год мне не с кем. Десятки, сотни, тысячи новогодних вечеринок, новогодних компаний, собравшихся в Киеве и на окраинах, превосходно обойдутся без меня. Несколько дней назад мы на эту тему говорили с Костей, находившемся в том же положении. И мы, сохраняя собственное достоинство, пришли к выводу, что встречать новый год в плохой компании – неинтересно, а хорошей что-то не видно.
…После бани я почитал новеллы Гашека, оделся и пошёл к Косте – вызывать его гулять. Мы походили по улицам, по магазинам – наше обычное турне для укрепления здоровья и нервной системы. Он, по его словам, "пристроился уже" где-то на Шулявке и искал в ларьках конфетти. Потом он зашёл ко мне согреться, потом ушёл домой. Потом я лежал на тахте и опять читал Гашека – уже при электрическом свете. Потом, накрывшись пледом и свесив ноги в сапогах на пол – заснул.
… Итак, последний день первой половины двадцатого века кончается. Я сижу возле приёмника, заканчивая запись.
15 января 1951 г.
Сдаю экзамены. Дело это не новое, но всё же значительное. Электротехнику сдал на отлично, теорию машин и механизмов сдал на отлично, сегодня только что сдал детали машин на отлично. Сахненко даже не долистал до конца мои бумажки, ткнул пальцем в одну эмпирическую формулу и начал писать в ведомости отметку – всё длилось максимум сорок секунд. До самой двери я сохранял спокойное выражение лица. Но большей похвалы, чем такое мнение обо мне "великого" Сахненко, желать я не мог.
Погода стоит возмутительно тёплая, прямо апрельская, или ещё мягче, о катке говорить нечего. Ha катке мне удалось кататься всего два раза.
На зимние каникулы был проект ехать в Москву. Не знаю, как выйдет.
10 февраля, суббота.
Перед отъездом в Москву я оформил графики намагниченности на образцах – это по своей физической работе. После приезда я закончил все записи. Таким образом, на эту работу у меня ушёл ровно год. И никаких чётких результатов нет. Но я не жалею обо всей этой истории. Я хоть немножечко узнал, что такое "научно-исследовательская работа". И я, во всяком случае, единственный из всех, взявших тогда тему, довёл её до конца, хотя фактически работал один. Быть может, я из-за своего упрямства и настойчивости стал посмешищем на кафедре физики – не знаю. Сегодня я должен отдать Чепуренко свою "работу". Ещё не видя её, не зная о результатах, он спросил меня, могу ли я сделать о ней доклад на кружке. Их, как видно, интересует только отчётность… Это было в среду. А сегодня я преподнесу ему коробку с рваным железом и бухгалтерскую тетрадь с записями и девятнадцатью листами графиков, на которые у меня ушли сотни часов.
14 марта.
…Ассистент Орликов на занятиях в лаборатории металлорежущих станков кружит вокруг меня, предлагает взяться за научную работу, кинематичесское исследование суппорта токарного автомата. Он меня приметил ещё, когда я точил образцы, и возмущался, говорил, что станочник должен делать работу по станкам. А я уклоняюсь от прямого ответа. Мой прежний опыт со злополучными образцами не склоняет меня в пользу продолжения таких занятий. Чепуренко так и не говорил еще со мной с тех пор, как я отдал ему свои материалы. Фактически море сил и золотого времени было перемолото впустую. Ведь недаром никто у нас в группе не намерен заниматься "научной" деятельностью. Я уже убедился, что все оказываются благоразумнее и дальновиднее меня, а все мои начинания получаются бессмысленными. Но разве же меня карьеризм толкает на это?..
