Генрих Ланда - Бонташ
Подполье крошечное и низкое, стоять нельзя даже согнувшись. Оленьке предоставляется единственная скамеечка, я скорчился рядом – и тут в еще не закрытое отверстие спускается Леночка, сагитированная Костей. Я бешенно прогоняю её, она в нерешительности стоит под отверстием, но Костина рука нажимает на её голову, крышка захлопывается, шуршат надвигаемые половики и чемоданы, закрывая малейшие щели, наступает абсолютная темнота в пространстве не более трёх кубических метров.
Плёнка вот уже целую вечность не хочет заправляться. Отчаянно болят ноги. Я боюсь шевельнуть локтями, сыплю проклятиями, а любительницы проявления плёнок из темноты уговаривают меня не нервничать, предлагают помочь. Наконец мы вылазим на свет, во время проявления я совсем распсиховываюсь, но плёнка выходит замечательная, и это всё примиряет. А после ужина мы с Костей говорим друг другу, что хорошо, что они уезжают, отношения становятся уже слишком лёгкими.
На следующий день утром уезжает М. После завтрака мы вчетвером, с Оленькой и Леночкой, устраиваем экскурсию в мраморные каменоломни. Мы идём вдоль реки вниз по течению, по красивой и безлюдной местности, по заросшим дорожкам среди пахучей травы, потом совсем без дороги, вытаптываем для девушек путь в высокой крапиве, помогаем им перебираться через заболоченные овражки, подбадриваем их, несём их жакетки и туфли – и в общем итоге, пройдя километров восемь, поворачиваем обратно, не дойдя до цели нескольких сотен шагов, чего мы тогда не знали. Возвращались дифференцированно – впереди я с Леночкой, сзади Костя с Оленькой. Оленька рассказывала Косте о назначениях после института, Леночка рассказывала мне о том, как она получала серебряную медаль, а я её пугал институтскими трудностями (она подала на химфак КПИ). Перед концом все остепенились.
Назавтра рано утром они нас вызвали из дома, стоя у забора с чемоданами, мы быстро оделись и все вместе вышли на шоссе Житомир – Киев, сразу за нашим домом. Я остановил первую же машину (у меня на это была "лёгкая рука"), и она пошла дальше, унося в кузове наших летних подруг. И уже через несколько минут после выхода из дома мы возвращались молча обратно – мыться и идти завтракать.
На следующий день утром мы снова вышли на шоссе. Поставив у дороги Костины вещи, я стал на асфальт, ожидая машину. Что ж, я до последнего момента уговаривал его остаться. Появилась машина, на мой знак она затормозила и съехала на обочину. Костя с весёлой суетой устраивал в кузове поданные вещи, и тогда заметил мою протянутую руку, когда машина уже трогалась. Через минуту я один возвращался домой – продолжать курортную жизнь.
И вот наступает день, когда я сижу в кузове грузовика рядом с незнакомыми людьми, с чемоданом у ног, спиной к заходящему солнцу, лицом к кабине, к встречному ветру, лицом к Киеву, скрытому за набегающей панорамой полей и сосновых перелесков, освещённых розоватыми лучами заката.
В Киев мы въехали около полуночи, встречая следы недавнего дождя на ярко освещённых улицах.
***7 июля 1950г.
Я смотрел на карту Кореи. Увидел, как далеко ещё Сувон (вчера занятый северокорейцами) от южной оконечности полуострова. США объявили блокаду Северной Кореи. Мы направили Америке ноту. Идёт подписка под воззванием Стокгольмского комитета. Появились новые плакаты. Всё это может иметь непредсказуемые последствия.
А когда я вышел из института, я вспомнил, что сегодня мой день рождения.
Завтра, наверное, мы уедем в военные лагеря. Я купил ложку, почистил котелок, починил флягу. А может, поедем послезавтра… Делать ничего не хочется – буду продолжать свой дневник, превратившийся в скучную повесть без сюжета.
…В Киеве после Коростышева меня не сразу узнавали. Откормленный, коротко остриженный и загорелый парень не был похож на бледнозелёного астеника в толстой куртке и с шарфом на шее, с нестриженной чёрной патлой, каким из-за болезни я был к концу экзаменов.
Я несколько раз ходил на секцию плавания. Костя ходил со мной, сидел там на берегу на скамейке, потом ждал, пока я высохну и оденусь, потом шёл со мной обратно.
А раз, когда я шагал, лузгая семечки, по Владимирской от площади Хмельницкого, сзади вдруг сказали "Здравствуйте!" Это был тот высокий и резковатый голос, от которого я сразу поперхнулся семечком. М. поравнялась со мной и разочарованно сказала: "А я вас хотела семечками угостить… Но всё равно мои лучше!" И она начала разворачивать носовой платок, который она держала в кулаке.
Она меня спросила, что слышно с теми снимками, которые я делал в Коростышеве. Я сказал, что фотокарточки я сделал, но они случайно испортились из-за плохого закрепителя. Мы дошли до угла Прорезной. "Но я сделаю другие, думаю, что они получатся хорошо. Я принесу их для вас Эмилии Львовне." И вежливо попрощавшись, я пошёл вниз по Прорезной.
И когда, спустя несколько недель, должны были пересечься наши дороги на аллеях парка Шевченко, М., опустив голову, начала что-то искать на ходу в своём портфеле с металлической табличкой в углу.
Начались занятия в институте. Времени было достаточно, я занимался волейболом, ходил в тельняшке, короткие волосы зачёсывал "ёршиком", и вообще имел довольно оригинальный вид, так как вдобавок отпускал (т.е. не брил) усы и бакенбарды.
Учебные дела шли прекрасно. Ни у кого не было лучших конспектов. Я один на весь поток решал труднейшие задачи по динамике, о чём и сейчас вспоминаю с гордостью.
С начала семестра я был привлечён на работу в институтской многотиражной газете в качестве заведующего художественным отделом.
Из зимней сессии я вышел чистым отличником.
2 сентября 1950 года.
Я вижу, что мой дневник – давно уже не дневник, а какие-то странные мемуары. Но я ничего не могу поделать, разве только бросить его писать… Но может быть, я теперь войду в колею.
О занятиях второй половины прошлого учебного года нельзя рассказать ничего интересного. Мои волейбольные успехи были обычные – я всегда один из лучших среди худших, везде и во всём, за что ни берусь.
Потом мы поехали в лагеря. Отправили все вторые курсы. На лагеря ушёл почти весь июль.
А первого августа я был уже в Одессе. Погода была несолнечная, и я после лагерного одичания набросился на книги. Было немного скучно, нельзя было купаться, и в доме отдыха не предвиделось подходящей компании. Но потом погода поправилась, и стало вполне хорошо: до обеда я был на пляже, а после полудника играл в волейбол через сетку.
В доме отдыха устраивались танцы, но я был только зрителем.Так и проходили дни.
8 сентября.
Ещё в первый солнечный день, на пляже возле нашего (я и пара ребят из дома отдыха) лагеря я обратил внимание на одну девушку; она вышла из воды, подошла к своим вещам, вынула небрежно прикрытые часы на металлическом браслете, затем, надев их, деловито сняла резиновую шапочку и легла на солнце, закрыв глаза дымчатыми очками. Лицом прямо вверх, ничем и никем не интересуясь. Через определённое время садится, снимает очки, часы и начинает долго прилаживать шапочку, намереваясь повторить процедуру.
Светлые волосы и тёмные глаза. А может быть, это только кажется на ярком солнце. У неё чуть надменное выражение лица. Очень хорошие дымчатые очки. Небрежность к часам. Книга "Армянские новеллы". Поцарапаны левое колено, бедро, локоть. Царапины старые. На обеих ногах по мозолю (тесные туфли?).
Она очень заметна: чёрный купальник с жёлтыми полосами на боках, единственный на пляже.
Следующий день. Пляж, как обычно, переполнен, полотенца и одеяла лежат тесными рядами. С ней, повернувшись на бок, разговаривает сосед, белокурый мужчина. У неё голос высокий, и она говорит так, что чуть похоже, будто щебечет. Как она с ним приветливо разговаривает!
Валяясь после обеда на своей кровати, я думаю, что надо быть смелым, таким, как все. Ты ещё не научился жить? Вспомни, как в лагерях ты считал счастьем посидеть лишнюю секунду в воняющей испражнениями траншее, под палящим солнцем, в пыли и колючках – лишь бы побольше передышка! А помнишь, как усталый взвод на марше подтягивался и брал ногу, если мимо шла сельская девка в тесной юбке? И все с суровыми лицами проходили по дороге, мужественно сжав ремни запыленных карабинов и автоматов… А ты киснешь здесь, в знойной курортной обстановке!
Я под солнцем никогда не лежу на месте, всегда хожу или вообще двигаюсь – привычка, рождённая на днепровском пляже, я думаю, одинаковая у всех киевлян. Но я всё время вижу её. Одна. Каждый день. Весь путь – в воду и обратно. В воде отплывёт от берега, затем обратно – и сразу же выходит.
Какая-то дама привела к ней девушку, знакомит. Она весело садится: "Вот хорошо! А то мне одной здесь так скучно. Будем знакомы, меня зовут Люда…"
Они теперь всё время вдвоём.
Нет, завтра я должен к ним подойти, как бы невзначай.
Назавтра я к ним не подошёл.
Однажды мы с Фимой (сосед по комнате) решили покататься на лодке. Взяли лодку, Фима подхватил пару "девочек", и мы отправились. Распределение сил логичное – Фима занят двойным флиртом, а я гребу.
