Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Свершилось. Я вглядываюсь в ночь.

Черное жестокое небо. Ветер доносит до меня запах смерти, запах клетки со львами.

Через несколько часов все будет кончено.

Через несколько часов людям станет известно, был я посланцем Отца моего или простым безумцем. Еще одним.

Великое доказательство, единственное доказательство будет явлено только после моей смерти. Оставит ли мир свои безбожные заблуждения или предпочтет пребывать в царстве зла и тьмы? Примет он или отринет правду Божию? Я никогда не жил ради себя. И умру не ради себя.

Даже если сегодня вечером все отрекутся от меня, я исполню волю Бога.

Даже если изверившийся мир не вместит моей любви, смерть моя будет спасением для людей.

Боже, сделай так, чтобы в последнее мгновение тоска не терзала меня. Чтобы боль не искушала меня!

Нет, я выдержу, буду тверд. Ни единый крик боли не сорвется с моих уст. Какое тяжкое борение! Как человеческая природа противится Божиему милосердию! Дабы возродить мою надежду, Отец послал ко мне Ангела с небес, и он утешил меня, и дух мой окреп.

Меж деревьев появилась стража. Иуда несет фонарь и ведет солдат. Он приближается ко мне. И указывает на меня.

Душа моя скорбит смертельно.

Я изнемогаю.

Авва! Отче! Все возможно Тебе! Пронеси чашу сию мимо меня!

Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?

Евангелие от Пилата

Я ненавижу Иерусалим. Здешний воздух есть сводящая с ума отрава. Все искажено в этом лабиринте улиц, проложенных не для того, чтобы вести в нужном направлении, а для того, чтобы человек потерялся в них. На дорогах здесь не двигаешься, а постоянно с кем-то сталкиваешься. Сюда стекаются со всего Востока разноязыкие племена, и люди говорят, только чтобы не слышать друг друга. Здесь слишком пронзительно кричат на улицах и слишком тихо шепчутся по домам. Здесь не соблюдают римский порядок, потому что его ненавидят. Город задыхается от лицемерия и подавленных страстей. Даже солнце, выглядывающее из-за крепостных стен, смотрится предателем. Здесь невозможно поверить, что одно и то же светило сияет над Римом и ползет над Иерусалимом. Солнце Рима дарит свет. Солнце Иерусалима сгущает тени: оно создает темные уголки, в которых плетутся заговоры, коридоры, по которым разбегаются воры, возводит храмы, куда римлянин не имеет права ступить. Солнце-светило против солнца-слепца – я променял первое на второе, когда согласился стать прокуратором Иудеи.

Я ненавижу Иерусалим. Но есть кое-что, что я ненавижу больше Иерусалима. Это – Иерусалим во время Пасхи.

Я не писал тебе целых три дня, поскольку не мог ни на мгновение ослабить бдительность. Праздник Опресноков приводит мои нервы в полное расстройство, а моих людей держит в постоянной тревоге: я удваиваю количество солдат-стражников, постоянно рассылаю патрули, отправляю соглядатаев на разведку, выжимаю стукачей, как апельсин, – словом, не смыкаю глаз. Если Израиль вздумает угрожать Риму, он выберет именно три дня пасхальных празднеств. Город переполняется людьми, разбухает, еврейское население увеличивается в пять раз, поскольку все стремятся в Храм, чтобы вознести молитвы своему единственному Богу. По ночам те, кто не нашел пристанища на постоялых дворах или в домах, собираются под стенами города или заполоняют окрестные холмы, где спят вповалку под открытым небом. Днем их религия требует жертвоприношений и превращает Иерусалим в громадную ярмарку скота, окруженную бойнями. Тысячи животных ревут сначала в смертном страхе, а потом в смертной агонии. По земле растекаются и густеют кровавые реки. Люди собирают шкуры, шерсть, перья – все это сушится прямо на улице и издает невыносимое зловоние. Везде горят костры, их дым поднимается в небо, пачкая сажей стены. Всепроникающая вонь горящего жира наводит на мысль, что Иерусалим сгорает на костре, принося себя в жертву какому-то ненасытному богу. Все эти три дня я не спускаюсь с террасы и с отвращением разглядываю город, заполненный толпами людей. Я слышу доносящиеся с забитых народом улиц крики проводников, сзывающих паломников, чтобы показать им могилы пророков. Отовсюду доносится жалобное блеяние ягнят, призывное посвистывание блудниц из подворотен. Иногда толпу разрезает серебристая молния – один из голых воров, натершийся маслом, выскальзывает из рук преследователей, оставляя позади себя зиять пустые кошельки и бушевать бурю проклятий.

Ежегодно в эти три дня я боюсь всего на свете. И все же ежегодно я справляюсь со всеми трудностями. Все всегда оканчивалось благополучно. Никогда не происходило тревожных событий. На этот раз для поддержания порядка нам пришлось прибегнуть к пятнадцати арестам и распять троих человек, что намного меньше, чем в прошлые годы.

А значит, я смогу со спокойной душой отбыть в Кесарию, где я себя так хорошо чувствую, ведь это – современный римский город, разделенный на квадраты, приятно пахнущий кожей и казармой. Там, в своей крепости, мне иногда удается забыть о волнениях, хватающих меня за глотку в Палестине. В момент, когда я заканчиваю это письмо, разгорается утренняя заря. Наступает воскресенье, и скоро я велю складывать вещи. Как обычно, ночь прошла за беседой с тобою.

Иудея лишает меня сна уже давно, но эти жаркие ночи позволяют нам, дорогой мой брат, поддерживать нашу переписку.

Протягиваю тебе руку из Палестины в Рим. Прости меня за всегдашнюю сухость стиля и береги здоровье.

– Тело исчезло!

В момент, когда я сворачивал свиток с адресованным тебе письмом, центурион Буррус принес мне эту ошеломляющую весть.

– Тело исчезло!

Я сразу понял, что он говорил о колдуне из Назарета. И сразу увидел, какие неприятности меня ожидают, если немедленно не отыскать труп.

Позволь мне в нескольких словах изложить дело назареянина.

Вот уже несколько лет во всей Иудее говорят о некоем Иисусе, раввине-отступнике. Сначала он ничем не отличался от других: невзрачная внешность, говор галилейского бедняка. Но главное, он происходил из захолустного Назарета, а этого вполне достаточно, чтобы он не приобрел особой популярности. Но его таинственные обескураживающие речи, его двусмысленные фразы, его восточные притчи, иногда умиротворяющие, а иногда воинственные, его благожелательное отношение к женщинам, короче говоря, его странности позволили ему постепенно покорить души людей. Как только он начал шествие по Палестине, я послал по его следу людей. Они отписали мне, что новоявленный проповедник выглядит безобидным, ограничился религиозным поприщем, а его врагами, по его же словам, были скорее еврейские священнослужители, чем римские завоеватели. Мои люди немало всему этому подивились.

Для пущей осторожности я, чтобы выведать планы Иисуса, внедрил своих соглядатаев в группу его учеников, которая росла по мере его странствий, питаясь его словами…

Здесь в лоне любой религиозной секты скрыты политические интересы. С тех пор как Рим установил свой порядок, ввел войска и поставил свою администрацию, оставив местному населению свободу исповедания культов, религиозный экстаз стал проявлением своеобразного бунтарства, священным убежищем, где зреет сопротивление кесарю. Я подозреваю, что многие называют себя евреями, дабы возвестить: «Я против Рима». Фарисеи и даже подконтрольные мне саддукеи поклоняются своему единому Богу только ради того, чтобы крепче противостоять нашим богам и всему тому, что мы несем на покоренные земли. Что касается зелотов, ярых врагов кесаря и врагов любого, кто сотрудничает с кесарем, то они – опасные фанатики, ненавидящие нас, разбойники, не уважающие ни один закон, даже собственный, считающие греховным все то, что сами осуждают. Они могли бы, не будь я настороже, своей варварской энергией поколебать нашу власть и даже уничтожить собственную страну. Поэтому я хотел достоверно знать, к кому примкнет этот Иисус, к зелотам, фарисеям, саддукеям или он действительно является наивным верующим, как мне доносили. Я хотел выведать, какая группа собирается воспользоваться его популярностью и превратить его в средство борьбы против меня. К моему величайшему удивлению, ничего похожего не произошло. Колдун, как я его называю, только настроил против себя всех и вся. Зелоты возненавидели его, когда он оправдал присутствие моих войск и римский налог, заявив: «Отдайте кесарево кесарю». Фарисеи уличили его в нарушении закона, когда колдун презрел субботу. Что касается саддукеев, консерваторов и старших храмовых служителей, то они не могли стерпеть наглости этого учителя, который предпочитает говорить о здравом смысле, а не долдонить одни и те же слова из труднопонимаемых священных текстов. К тому же они опасались за свою власть, а потому добились в эти самые дни казни колдуна.