Ирина Крицкая - У женщин грехов не бывает!
Я долбила по клавишам как в закрытую дверь, а Лерочка молчал. Я не знала, что такое еще ему заорать, чтобы он на меня посмотрел. А он отключился, и мое последнее, случайное «я тебя люблю» не увидел. Так и висело не открытым.
Ему вообще было наплевать, что я там такое говорила. Он за левый бок держался, и что-то там у него кололо и ныло. Нет, не от моих новостей. А просто он объелся, как всегда по пятницам, на пикничке. Мое «люблю» висело, а Лерочка сидел в машине, и жена везла его в больницу. Но я не знала. А то бы с удовольствием понаблюдала этот концертик, который он устроил в госпитале.
Лера сидел на диване в приемном отделении и смотрел на дежурного администратора, ждал, когда вызовут к врачу.
Администратор был мерзавцем. Русское бревно! Не видел он, как больно Лерочке, не слышал он, как Лерочка стонал: «Да что ж такое…» и «Отравился, что ли». Час прошел – к врачу не пригласили. Лера пригласился сам. Он подошел, навис над стойкой и заорал этому врачу:
– Я сейчас тебя выебу, сука!
Администратор удивленно хлопал светлыми ресницами. А Лера наступал, держался за левый бок и ехал на него:
– Что ты на меня смотришь?! Какой ты хер медик! Я сам медик…
«Я сам медик»… – это у него так… к слову пришлось, потом он немножко уточнился:
– …я работал в этой сфере.
Ерунда, мелочи, он имел в виду поликлинику в Сочи, где некоторое время отсвечивал в регистратуре, толкал налево талончики к специалистам. Неважно, эта маленькая заминка дала ему возможность перевести дыханье, набрать побольше воздуха и бахнуть:
– Сволочь! Врача мне! Срочно!
Нет, я реконструирую этот эпизодик не для того, чтобы обхаить хваленую израильскую медицину. Мне интересна структура предложений, эти детские, но очень четкие фразы, которые выстреливал Лера. Такой синтаксис использовал мой младший сын, когда орал на старшего: «Ты не командир – я сам тут командир». Простейшие штучки очень часто работают безотказно. Главное, вывести противника из равновесия, а потом вовремя нанести энергетический удар и заставить его сделать то, что нужно. Несложно, я у Леры быстро таким гадостям научилась.
Подали каталочку. Лера на нее резво прыгнул, и пока его везли в операционную, он все еще ругался:
– Понаехали эти русские – пиздец! Куда ни приедут – везде бардак начинается!
Анестезиолог был тоже русский, и очень, очень добрый. Его зеленый колпак был разрисован грибочками, как детская пеленка. Он надел маску Лерочке на нос и согласился:
– Бардак, это точно. Где русские – всегда бардак. Где евреи – тоже бардак. И где арабы – бардак. А вот у немцев все по полочкам. У фашистов был порядок: трупы направо – сапоги… Вы меня слышите?
– Ты у меня договоришься… – прошептал Лерочка и улетел.
А я одна осталась. Раньше я не любила оставаться одна. Муж уехал на охоту. Дети мои были здесь, на речке с моей мамой. И нужно было двигать сюда, в свое убежище, уже готовы были балки на потолок, и кованая лестница была готова, таджики начали штукатурить, но я не уезжала. Я была привязана к компу. Здесь не ловит у меня, я говорила.
Я села редактировать книжку. У меня в тот момент была почти готова первая книжка, и нужно было еще немножко над ней поработать. Но я ничего не редактировала. Я не могла ни о чем думать! Лера ушел! Мне было плохо! А когда мне плохо – я невменяемая. Я не могу сидеть на месте. Меня трясет. Я дергаю коленкой. Какие-то крики подходят к горлу и там зависают, и мне от этого трудно дышать. Я не могу широко вздохнуть, мне что-то давит на грудь. Сердце сжимается. Или это не сердце… Мне все равно, как называются эти ломки. Мне хочется снять – чем-нибудь, как-нибудь, снять это жуткое состояние! Пусть отпустит. Пусть меня отпустит.
Я пила пустырник. Я пила валерьянку. Я пила водку – ничего не помогало.
Что происходит со мной? Откуда такая паника? Чего я боюсь? Это сумасшествие! Я сама на себя ругалась – все равно не помогало.
Анечка, моя подружка, смотрела, как я реву, и тоже говорила:
– Что происходит? Пропал мужик из компа? И ты по этому поводу воешь? Ты крейзи. У тебя есть муж. Береги его. Такого мужика нельзя упускать.
Но и Анечка тоже не помогла. И я хохотнула мерзко над ее практичностью: «Упускать!». А она вдруг подтянулась и заговорила, как будто у нее в руках был микрофон:
– А впрочем, может быть, иногда стоит разрушить свою жизнь, чтобы снова ее оценить. Поезжай! Русским уборщицам иврит не нужен.
– Ты сейчас в какую камеру работаешь? – я у нее спросила.
Она засмеялась и опять заговорила по-русски:
– Не ссы. Никуда он не денется. Весь Израиль дрочит на русских девок. Они без нас жить не могут.
Но и это тоже не помогло. Я схватилась за утюг. Я гладила белье и все время смотрела в ноутбук. Он стоял передо мной на комоде. Но Леры не было, и меня так скрутило, что я начала мыть окна. Я вымыла пять окон, а потом пришла домработница.
– Ирочка? – Она испугалась: – Ты что делаешь? А ну-ка слезь! Иди – точи перо.
Она все время меня подгоняет: «Иди пиши. Точи перо. Повышай мастерство. Глядишь, и напечатают. Работай над собой». Но как я могу над собой работать? Зачем? Я умираю – зачем мне над собой работать?
Я поехала за детьми. На дворе – конец августа, березы уже опадали, и обочина вся была усыпана листьями. Я ехала по окружной, с полей доносился дым, солома лежала круглыми тюками. В воздухе уже появились первые прохладные ноты. А мне плевать было на осень! Мне плевать было на эту солому и на этот дым. Я врубила «Ду хаст» на всю катушку, как армянские мальчики, и гнала по трассе. Дорога меня отвлекает. Нервная я, как Гоголь.
Здесь, на речке, моя мама сажала цветочки. Таджики упали, когда она к ним приехала, не могли поверить, что она будет отдыхать в недостроенном доме. Но они подружились. Если ребята слишком много плавали, мама подходила к бригадиру: «Рустам, а теперь давай поговорим с тобой как мусульмане…». Рустам смеялся, он видел ее крест. Когда таджики стелили коврики для намаза, она закрывалась в комнате и читала псалтырь, распугивала басурманщину.
Мою мать всегда видно в толпе православных, потому что нос у нее острый, с горбинкой, с изящной формой крыльев, и глаза черные круглые, и губы еще хранят былую сочную форму, и задница у нее, как у турчанки, никаким платком ее не прикроешь, такие играющие задницы кругом на улицах Стамбула. У матери турецкое отчество, склонность к ножам, колющим предметам и длинным кавказским тостам.
Раньше она была сладкой женщиной с заметным восточным оттенком. Когда мы отдыхали с ней в Сочи, все пляжные фотографы бежали за ней и сажали мне на руки своих вонючих обезьянок. Я не просила. Я не люблю маленьких зеленых обезьян. Мне нравятся большие черные гориллы, как Лера. В ресторанах наивное хамье присылало мне вазочки с мороженым. Пломбирчик таял, я его никогда не ела, я не люблю мороженое, я люблю сладких двухмесячных ягнят, на гриле.
Однажды мы ужинали, ресторан был увит виноградом. Меня укусила оса за палец. Я держала руку под коленкой, придавила к стулу, чтоб не так сильно болело. Сижу – молчу, не вою, не порчу маме аппетит. За соседним столиком пили коньяк армяне, напротив – азербайджанцы, тоже пили коньяк. Армяне пригласили мою мать на танец. Она не успела ответить. Азеры встали и сказали: «Наша». Они всегда замечали и нос, и глаза, и задницу. Мужчинам было скучно, они устроили в этом ресторане маленький Нагорный Карабах. Официант проводил нас через служебный вход и посадил в такси. Короче, мать была красотка. А потом она попала в онкологию.
Когда я ее увидела у себя на даче, в косынке, с серым лицом, мне опять стало плохо. Как все быстро кончается! Как все быстро проходит! Она была такая красивая! В сто раз лучше, чем я сейчас. А Леры нет! Пройдет всего несколько лет, всего несколько лет, быстрых, как день, а никто, никто, никто за все эти годы не сможет сказать, так же, как он: «Я хочу тебя, Ирочка». Оооо! И я устроила концерт. Упала в травку:
– Ааааааааааааааа! Все люди, как люди, а яяяааааааа… Извращенкой родилааааааась.
– Бедная девочка! – Мать моя сразу ожила и схватилась за нож. – Так! Где этот товарищ из Израиля?
А я не могла объяснить, в чем дело. Пропал мужик из компьютера, что тут объяснять.
На нервной почве я сбила зайца. Да, уже на обратном пути, когда везла детей, я сбила живого зайца. Он летел через дорогу из поля в рощу. И ни одной машины не было на этой тихой дороге. Раз в две минуты проезжали машины. Не чаще. Он угодил мне в бампер головой. Я удар почувствовала. Остановилась. Смотрю – валяется. Хороший зайчик, тяжеленький, метров на десять отлетел. И кровь у меня на бампере и маленькая вмятина.
Этот заяц перевесил чашу моей иррациональности. Настроил на лирику, чтоб он сдох, этот заяц. Судьба! Я так решила. Одна минута, одна возможная точка пересечения – и зайчик вот он. И Лера точно так же меня подсек, в одну возможную минуту в одной возможной точке.
