Денис Гуцко - Покемонов день
Врач встал у обломка перил, сунул руки в карманы халата. Я прислонился к стене и смотрел на гибкие макаронины пара, выползающие из труб котельной.
– Вы извините, я без предисловий, ладно? – он медленно вдыхал и так же медленно выдыхал, успевая произнести очередную порцию слов. Глубокий вдох – пауза – слова – пауза – глубокий вдох. – У вас обнаружена гематома в лобной части… Поначалу были сомнения, но вчера ваши снимки… Посмотрел профессор Введенский, и он настоятельно рекомендует… Оперировать…
В этом месте Врач взял паузу подлиннее, на несколько вдохов-выдохов. Я молчал, и видимо, поэтому он сказал:
– Вижу, пока вам все понятно.
И снова помолчал. Наверное, чтобы еще раз удостовериться, что мне все понятно.
– Мой долг предупредить вас, что подобная операция… Относится к разряду опасных… После нее возможны различные осложнения… Часто случается амнезия, причем амнезии… Приключаются самые разные. В прошлый раз… Больной разучился делать все, что умеет делать… Взрослый человек: читать, писать… И тем не менее показания к операции… Весьма веские, если оставить гематому там, где она есть… Последствия непредсказуемы. К сожалению… Динамика процесса неутешительна. Мы и сами… Рекомендуем оперироваться в крайних случаях… У вас как раз такой случай.
Ну вот, Врач сказал все, что собирался сказать, а я по-прежнему молчал. Он наверняка ожидал другой реакции. Подышав еще немного, он повернулся ко мне и ободряюще улыбнулся.
– Вам все понятно, да?
Я улыбнулся в ответ не менее ободряюще, кивнул. Врач начинал смущаться. Прервал свою дыхательную гимнастику.
– Вы должны принять решение. Может быть, кто-то из ваших близких подойдет ко мне завтра, чтобы обсудить…
– Хорошо.
Он сделал еще несколько вдохов-выдохов и ушел, попрощавшись очень-очень вежливо.
– И пожалуйста, – он вдруг вернулся и просунул голову в приоткрытую дверь. – Не стойте здесь. Это вообще-то запрещено. Я и так…
Скорей всего, Врач собирался сказать, что и так нарушил запрет Главного Врача, выйдя со мной на аварийную веранду – и если Главный Врач узнает, то даст ему по башке.
– Хорошо.
Я шагнул к двери, а Врач нахмурился и пошел по длинному коридору, сунув руки в карманы.
– Пусть завтра кто-нибудь явится! – крикнул Врач, обернувшись на ходу.
Я долго стоял там. Думать о чем-то было совершенно невозможно. Рассматривал небо. И разбитые перила. Лысеющие остроголовые тополя. Подышал немного как Врач, попробовал повторить то, что говорил мне он. Наконец, произнес слово «гематома». Это слово тут же завладело моим вниманием. Я повторил его еще несколько раз, на разный лад. Что так, что эдак звучало оно дерьмовато.
Через тамбур, оглушительно стрельнув сначала одной, потом другой дверью, прошла поездная официантка с тележкой.
– Ге-ма-то-ма, – сказал я, приноравливаясь к ритму колес.
Солнце на закате – гематома. Телевизор – гематома. Все, что в борще – гематома. Бизнесмен девяностых в малиновом пиджаке. Малина – тоже гематома, съедобная. Гематом вокруг много. Может быть, не стоит их бояться?
Бегущее за окном тамбура пространство швырялось шеренгами деревьев, пучками облетевших кустов, столбами и столбиками, излучинами асфальта, дотянувшегося до самых шпал и вдруг отдернутого вглубь, в беззвучный мир какого-нибудь поселка, выхваченного из небытия на несколько секунд, с настоящими, но маленькими людьми, машинами, киосками «Союзпечати».
Я тихо улыбался.
Бегущее пространство лечит. По-настоящему, не то что церебролизин. Когда все мимолетно, не о чем болеть. Не за что зацепиться – вот и лечу сам вместе с деревьями и домами, в которых живет кто-то неведомый, но безобидный. Потому что навсегда оставлен по ту сторону проехавшего мимо окна моего тамбура. А еще переменное заоконное пространство дарит иллюзию мысли. Как Виктору Викторовичу его остающиеся без ответа вопросы дарят иллюзию беседы. Листаю взглядом дорогу, и внутри возникает ощущение, что думаю о чем-то – умно и глубоко думаю. В этом тамбуре мне спокойно. Забываю даже о Викторе Викторовиче, который поджидает меня в купе.
А не выкурить ли две подряд? Слишком уж живописные пошли поселки с выцветшими крышами и белобокими козами на окраине.
Медсестру действительно звали Наташа.
Уже переодевшись в свою мятую, в палатной раковине выстиранную одежду, я пошел к ней в ту тесную комнатку с сюсюкающим названием «сестринская». Время было выбрано удачно. Больные, постонав и поворочавшись, грустно засыпали на неудобных больничных койках. Время от времени доносился редкий скрип или чей-то голос, кто-то что-то ронял, последние «совы» шуршали тапочками по линолеуму.
Она что-то писала в большой тетради с потрепанными листами. Обернувшись, взглянула удивленно.
– Ты чего? Зачем оделся?
– В ларек выйду.
– Все куришь? Вон синяки у тебя потемнели. Было трудно определить по ее голосу, насколько близко я успел к ней подкрасться. Приручил ли, не приложив особых усилий, как умел это раньше? Цыпа-цыпа-цыпа. Улыбочки-фразочки-шуточки – когда-то этого оказывалось достаточно. Оставалось попробовать: смогу ли, протянув руку с пригоршней крошек, подманить эту пташку. Я решил, что это важно – проверить. Конечно, важно. Времени было в обрез: после девяти охранник внизу запирал двери.
Я примостился на край второго стола со склянками и пузырьками, стоящего справа от нее.
– Вот раздави мне что-нибудь! Чего пришел-то?
– Как тебе сказать…
Я сделал стойку – замерев, посмотрел ей долго в глаза – и, не отводя взгляда, наклонился к ней. Было без четверти девять, стоило поспешить. Потянулся губами к ее губам – и получил кулаком в пах. Большой неожиданностью это, в общем-то, не стало. Попрощался сдавленным голоском и под ее недовольное ворчание вышел в коридор. Что ж, скорее вниз – пока не заперты двери.
Закончилась и вторая сигарета. Поезд ехал вдоль мокрых полей. Движение за окном замедлилось, отяжелело тоскливыми осенними подробностями. Зябнущие на столбах вороны, переговаривающиеся друг с другом отрывистыми одиночными криками: решают, улетать или еще побыть здесь, в недоклеванных полях. Смотрят на тянущиеся внизу вагоны так же рассеяно, как из вагонов смотрят на них.
Пора возвращаться в купе, к Виктору Викторовичу. На этот раз попробую зажмуриться – глядишь, и нагоню на него сон.
– А в Ростове-то дожди! – сообщил он мне, как только я вошел. – Сейчас по радио погоду передавали.
Мужчина без имени, Сашенька и Никита
Все время собирался написать роман.
Сегодня написать роман – все равно что черкануть на какой-нибудь исписанной туристами скале – скромненько на пустом месте, размашисто поверх чужих надписей: «Здесь был я!». Так и не написал. Жаль. Сюжет, между прочим, с трогательной шизинкой, с надрывом.
Про то, как один мужчина так хотел ребенка, что сочинил его. Тайком. Не сразу, конечно. Он был, в общем-то, нормальный. Успешный. Добрый. Традиционал. Работал в Госучреждении.
Поэтому сочинял он себе сына долго.
Нет, женщины у него бывали. Некоторые задерживались подолгу, перебирались к нему с одеждой, косметикой, сложными запахами на кухне. Но до детей все как-то не доходило.
Как водится, была история несчастной любви.
Первая – та, которую он любил еще с университета, – делала карьеру в коммерческом банке, и с детьми просила подождать. А когда им исполнилось по тридцать, и она стала начальником отдела, то уехала в Москву, подвернулась должность в столичном банке. Мужчина страдал – довольно традиционно. Пил, водил домой женщин из бара. Съездил к своей Первой в столицу. Перед поездкой купил новое пальто.
Пришел в ее банк, охранник переписал его паспорт и позвонил ей – мол, вас тут спрашивают. «Кто?» Охранник зачитал фамилию-имя-отчество Мужчины, а потом сказал, кладя трубку и возвращая паспорт: «Не могут вас принять». Так Мужчина убедился, что Первая ушла от него всерьез.
Тогда-то его и проняло впервые. Сначала, как только он вернулся домой, стало очень сиротливо. Захотелось упасть где-нибудь посреди шумной улицы, поджать ноги, обхватить всего себя туго, свернуться в пыли никому не нужным эмбрионом, выкидышем этого большого мускулистого города, чья любовь как хот-дог на бегу. Город-гермафродит, воспроизводящий сам себя в людях-беглецах. Людях, которые сбежали. Которые непременно убегут от всех, кто их любит. Он бы лежал, а через него перешагивали бы сотни, тысячи, миллионы ног…
Родителей его давно не было в живых. Была одна тетка двоюродная. Иногда звонила. И все же та острая сиротская тоска оказалась не отравой, а лекарством. Наполнила его странной радостью, обнадежила: все можно исправить. Вот тогда и захотелось сына.
Однажды посреди ночи Мужчину разбудил детский плач. Он встал и прислушался. Шел сильный дождь. На подоконнике дрожала заползшая погреться лужа. Зябко потирая бока, Мужчина прикрыл окно и постоял немного в задумчивости. Надел халат, свернул в тугой кокон стопку полотенец и, устроив муляж на сгиб локтя, уселся в кресло у окна. По черному стеклу змеились серебристые речки. Вершина тополя погружалась в темноту, будто кисть в банку краски. Мужчина сидел, мягко покачиваясь, мурлыча обрывки колыбельных.